Александр Дюма - Подвенечное платье

Такое поведение матери причиняло баронессе немало страданий, но ни одного замечания не вырвалось из ее уст при маркизе.

Впрочем, ни Дюваль, ни жена его, казалось, не замечали этих аристократических выходок маркизы, а если и замечали, то делали вид, что находят их вполне естественными. Однако не трудно было заметить, что они отдавали предпочтение общению с баронессой.

Цецилия не понимала этих общественных условностей: ей достаточно было знать, что господин Дюваль оказал большую услугу ее матери, чтобы с улыбкой встречать его, пожимать ему руку, когда он уезжал, обнимать госпожу Дюваль и говорить, что она желала бы иметь такого брата, как Эдуард.

Истинное радушие трогало до слез этих добрых людей, и все время, проведенное в пути из Хендона в Лондон, а иногда и по приезде в Лондон, посвящалось разговорам о баронессе и Цецилии.

Прошло еще несколько месяцев, средства баронессы опять мало-помалу истощились, и ей вновь пришлось обратиться к маркизе.

Теперь сцена была еще куда более некрасивой, чем та, которую мы описывали прежде: маркиза отказывалась понимать, как за такой короткий срок могли исчезнуть деньги, вырученные от продажи колье. Тогда баронессе пришлось предоставить ей все счета. Лишь после этого госпожа ла Рош-Берто рассталась с аграфом[8], стоившим десять тысяч франков.

Госпожа Марсильи, по обыкновению, написала письмо господину Дювалю. Он тотчас приехал. Почти неделю Дюваль не видел баронессы и нашел в ней страшную перемену: лицо ее хранило следы недавних слез.

Цецилия, не знавшая о прискорбном положении матери, заметила ее печаль и болезненные страдания, которые баронесса прежде так умело скрывала.

Обеспокоенная, девушка ждала Дюваля, и, когда он приехал, она остановила его в коридоре.

— Боже мой, любезный господин Дюваль! — обратилась она к нему. — Я ждала вас с нетерпением. Маменька все о чем-то печалится и грустит. Я спрашивала о причине ее расстройства, однако она все еще считает меня ребенком и что-то скрывает от меня. Но я знаю, что-то происходит… Прошу вас, господин Дюваль, не оставайтесь в стороне!

— Милая Цецилия, — ответил Луи Дюваль с нежностью во взоре, — я не раз предлагал вашей матушке свою помощь, но она всегда отвергала ее. Увы! — добавил он, вздыхая. — Я не равный ей… Вот почему она не хочет ничего принимать от меня.

— Вы не равный ей? — удивленно переспросила Цецилия. — Я не вполне вас поняла. Может быть, маменька приняла вас не так, как бы вы того желали?

— О, нет, напротив, баронесса очень добра ко мне!

— Уж не на меня ли вы тогда сердитесь? Не обидела ли я вас, любезный господин Дюваль? Если это так, то клянусь вам, я сделала это по незнанию… Прошу вас, простите меня!

— Сердиться на вас, милое дитя мое! — воскликнул Дюваль. — Как можно?!

— Так скажите же тогда, что с моей матушкой?

— Что с ней? Я знаю, что с ней! — ответил Дюваль.

— О! Если знаете, так скажите мне… и если я могла бы чем-нибудь…

— Вы многое могли бы, милое дитя.

— Ну, что же вы медлите! Говорите, приказывайте!

— Я поговорю с вашей матушкой, поговорю с ней серьезно, и если она согласится на мое предложение… Что ж, тогда она сама будет просить вас — и наше общее счастье будет зависеть от вас.

Цецилия изумленно посмотрела на него, но Дюваль, не сказав более ни слова, пожал ей руку и вошел к госпоже Марсильи.

Дюваль, как мы уже сказали, нашел госпожу Марсильи так сильно изменившейся, что первый вопрос его был, не больна ли она. Баронесса отрицательно покачала головой и, протянув ему руку, пригласила сесть возле нее.

— Любезный господин Дюваль, — начала баронесса после минутного молчания, — нет нужды говорить, зачем я позвала вас, вы ведь и сами обо всем догадываетесь…

— Вы правы, госпожа баронесса, — ответил честный банкир, — и я должен признаться вам, что, когда получил ваше письмо, дал себе обещание, конечно, с вашего позволения, объясниться с вами.

— Я вас слушаю, господин Дюваль, — сказала баронесса, — мы с вами уже давно знакомы и не должны иметь секретов друг от друга.

— Госпожа баронесса! — воскликнул Дюваль. — Вот уже в третий раз вы даете мне бриллианты, чтобы я продал их. Но осталось ли у вас еще хоть что-нибудь?

— Почти на такую же сумму, на какую вы продали.

— Прошу извинить меня, но я должен кое-что вам заметить: если бы вы продали все бриллианты зараз, то выручили бы шестьдесят или семьдесят тысяч, а поместив их в лондонский банк, вы получили бы до ста двадцати четырех фунтов стерлингов. Прибавьте к этому еще тысячу или две франков в год, и вы могли бы жить, не трогая капитала.

— Знаю, знаю, господин Дюваль, — сокрушалась баронесса, — я и сама об этом думала, но эти бриллианты принадлежат моей матери, а не мне, и, когда я предложила ей это, она решительно отказалась.

— О, я узнаю маркизу де ла Рош-Берто, — ответил Дюваль, — это так на нее похоже…

Желая исправить свое опрометчивое высказывание, он тотчас добавил:

— Простите меня, госпожа баронесса! Простите! Эти слова нечаянно вырвались у меня.

— Но вам незачем извиняться, мой добрый друг, потому что вы совершенно правы. У матушки есть свои причуды, и я знаю, что вы лишь делали вид, что не замечаете их. Однако же вернемся к нашему разговору: вот аграф, который стоит почти десять тысяч франков, и я прошу вас продать его.

— Охотно, — ответил господин Дюваль, принимая из рук баронессы драгоценность и разглядывая ее в нерешительности. — Но поймите меня правильно, я говорю «охотно» только по привычке. У меня сжимается сердце, потому как я помогаю вам закладывать ваше последнее имущество.

— Что делать, любезный друг, — проговорила баронесса, печально улыбаясь, — такие испытания уготованы нам судьбой.

— Госпожа Марсильи, — продолжал Дюваль, — простите мою настойчивость, но вы же сами только что признались, что продали уже половину ваших бриллиантов. На эти деньги вы жили шесть или семь лет, суммы, вырученной от продажи второй половины, вам хватит еще на столько же, но потом… что будет с вами потом?

— Что угодно Богу!

— Но у вас же есть какие-нибудь предположения?

— Ровным счетом никаких.

— Никакой надежды на будущее?

— Я надеюсь, что король Людовик XVIII взойдет на престол своих предков и что нам вернут конфискованные имения.

— Увы, госпожа баронесса, я должен вас разочаровать, вам не стоит слишком уж на это полагаться. Бонапарт из главнокомандующего сделался сначала консулом, а потом и первым консулом, теперь, говорят, он хочет быть императором. Вы ведь, конечно, не разделяете мнения тех, кто считает, что Бонапарт старается возвратить трон Бурбонам?

Баронесса отрицательно покачала головой.

— Итак, я вынужден повторить свой вопрос: что вы собираетесь делать по истечении этих шести лет?

Госпожа Марсильи только вздохнула и ничего не ответила.

— Цецилии уже четырнадцать, — продолжал Дюваль.

По щеке баронессы покатилась слеза.

— Через два или три года надо будет задуматься о том, как ее пристроить.

— О, ради бога! — вскрикнула любящая мать. — Не говорите мне об этом! Когда я думаю о той участи, которая ожидает мою бедную девочку, я почти готова возроптать на Провидение.

— И вы не правы, госпожа баронесса, вы должны верить: Бог ниспослал на землю таких ангелов не чтобы забыть их. Она, быть может, полюбит достойного молодого человека, который обеспечит ей безбедную и счастливую жизнь.

— Увы, Цецилия бедна, а случаи, о которых вы говорите, так редки… Впрочем, кто увидит ее здесь? За эти десять лет наш дом посещало только ваше семейство. Как поживает ваша супруга и сын? Я совсем забыла справиться о них.

— Слава богу, они здоровы. Благодарю вас, баронесса, мне очень приятно, что вы вспомнили об Эдуарде. Он честный молодой человек! Я отвечаю за него как за самого себя и уверен, что он непременно сделает свою жену счастливой.

— У него перед глазами есть прекрасный пример, — сказала баронесса, улыбаясь. — Он во всем будет равняться на вас. Конечно, он осчастливит свою жену.

— Вы действительно так полагаете? — с живостью спросил Дюваль.