Цецилия не отходила от матери, в этом и заключалась сила истинного и глубокого горя: она забыла все, кроме матери. Генрих продолжал свои посещения. Она с радостью его встречала, но ей казалось, что чувства ее к нему переменились. О будущем она не смела и думать — в нем она видела только страшную потерю своей матери. Баронесса, привыкшая читать сердце дочери, всегда открытое для матери, словно книгу, не пропустила этой перемены и, убедившись, что нельзя и думать о прежнем браке, предоставила Провидению судьбу своей дочери, не говоря ей об этом ни слова. Цецилия, замечая беспокойный взор матери, понимала ее мысль и готова была броситься в ее объятия, убедить ее, что будет счастлива, если выйдет замуж за Эдуарда. Но, чувствуя в себе довольно сил для принесения этой жертвы, если бы мать потребовала ее, она не находила в себе достаточно твердости, чтобы предвосхитить ее желания.
Жизненные силы оставляли баронессу, приступы лихорадки каждую ночь делали ее все слабее. Сон, оживляющий истощенные силы других, был для нее цепью мучительных сновидений и, как вампир, высасывал последние силы из ее тела. Однако же среди этих физических страданий она сохранила удивительную светлость ума: они только усиливали ее дух и воспламеняли воображение.
Замечая эту ясность во взоре и словах баронессы, Цецилия не могла поверить, что мать ее так близка к могиле. Баронесса видела это счастливое заблуждение дочери и остерегалась напоминать ей о близкой разлуке. Маркиза не хотела верить в то, что дочь ее была в безнадежном положении. Она еще меньше Цецилии догадывалась о горькой истине.
Баронесса всегда была религиозна. Одна надежда на высшее правосудие и небесное милосердие поддерживала ее в минуты несчастья и давала силы перенести с христианским смирением и покорностью все удары судьбы. Едва поняла она всю опасность своего положения, как послала за католическим священником, проживавшим в двух милях от Хендона, в селении Эджвер. Он навещал баронессу с самого начала болезни почти через день.
Однажды утром, за несколько минут до прихода священника, баронесса взяла Цецилию за руки, привлекла к себе и сказала:
— Дитя мое, не сокрушайся о том, что ты сейчас здесь увидишь. Я слабею с каждым днем, Богу угодно, может быть, скоро воззвать меня к себе, и я должна предстать перед его престолом чистой и свободной от наших земных страстей. Я просила священника провести соборование. Ты не оставишь меня во время совершения этого святого напутствия. Ты будешь молиться у моего изголовья вместе со мной, и, если у меня недостанет сил произнести слова молитвы, ты прочтешь их за меня.
— Маменька, маменька, ради бога, успокойтесь! Я не оставлю вас, не расстанусь с вами ни на час, ни на минуту. Я буду молить Бога, чтобы он послал вам долгую жизнь, чтобы я могла провести ее вместе с вами… Но зачем вы так торопитесь собороваться? Разве не будет еще времени?
Баронесса улыбнулась и снова прижала Цецилию к себе.
В эту минуту раздался звон серебряного колокольчика причетника[9], проникший в душу молодой девушки. Двери отворились: двое детей вошли в комнату с зажженными свечами, за ними шел священник с дарами. В коридоре показалась маркиза, бледная, поддерживаемая горничной. Передняя наполнилась нищими, которым баронесса, несмотря на свою бедность, часто помогала. По звону колокольчика больная привстала в постели, все присутствовавшие преклонили колена, и совершение таинства началось.
Надо присутствовать при этой картине, слышать напутственную молитву смерти над любимым существом, чтобы понять, что происходило в сердце молодой девушки, страстно желавшей удержать на земле тело матери, душа которой на крыльях ангела стремилась уже к своему первоначальному источнику — Небесам.
Баронесса внимала молитвам священника с присущим ей всегда спокойствием, и, полная религиозного чувства, молилась за себя и за счастье своей дочери. Но за это время она, однако же, два раза лишилась чувств. Лицо ее, красное от лихорадки, порой бледнело так, что ее можно было бы почесть мертвой, если бы слабый пульс не обнаруживал присутствия жизни.
Наконец она причастилась. Священник вышел с той же процессией, с какой вошел час тому назад, и колокольчик, так сильно потрясший Цецилию, умолк с уходом причетника.
С этой минуты баронесса казалась спокойнее и даже приступы сделались реже. Цецилия опять начала надеяться и согласилась даже оставить при ней на эту ночь одну горничную, но с условием, что ее тотчас разбудят, если приступ случится вновь. Даже маркиза захотела остаться подле дочери, но в этот раз, как и всегда, баронесса уговорила свою мать не брать на себя бесполезный труд, столь вредный в ее лета.
Первая половина ночи прошла спокойно, но к утру Цецилия вздрогнула во сне: ей послышалось, что ее зовут. Она вскочила, накинула на себя капот и кинулась в комнату матери.
У баронессы опять хлынула кровь из горла, да так сильно, что горничная не решилась оставить больную, чтобы бежать за Цецилией; к тому же баронесса в обмороке лежала у нее на руках, и горничная отчаянно звала на помощь. Этот крик разбудил молодую девушку.
Когда баронесса пришла в себя, то улыбнулась.
Приступ был так силен, что она не надеялась более увидеть свою дочь. Она радовалась, что Бог позволил ей еще раз взглянуть на любимое дитя.
Цецилия стояла на коленях у постели матери, целуя руки умирающей. Хотя обморок уже прошел, она оставалась все в том же положении. Баронесса, положив ей руку на голову, мысленно призывала в защитники этому прекрасному и невинному созданию Отца сирот.
Хотя баронесса успокоилась немного, но Цецилия уже не возвращалась в свою комнату: ей казалось, что стоит ей уйти, как душа матери покинет тело. Действительно, баронесса едва дышала, каждую секунду жизнь ее могла оборваться.
Настал день. При первых лучах солнца, проникших в комнату через шторы, больная попросила отворить окно: казалось, она боится не увидеть уже этого великолепного светила. К счастью, день стоял прекрасный. У самого дома возвышалось дерево, густые ветви которого были покрыты листьями, частью пожелтевшими, частью уже засохшими; каждый порыв ветра отрывал их от родного ствола, и они падали, кружась в воздухе.
Баронесса печально следила за листьями, думая, что скоро смерть оторвет ее от семейства, как ветер срывает эти листья. Цецилия поняла ее мысли и хотела закрыть окно, но баронесса остановила ее.
— Дай мне посмотреть, дитя мое, на эту картину разрушения, — попросила она ее. — Наблюдая за тем, как легко листья опадают с этого дерева, я думаю, что то же будет и с моей душой: и она, может быть, разлучится с моим телом без больших страданий.
— Разве вы хуже себя чувствуете, маменька? — горестно спросила Цецилия.
— Нет, напротив, — ответила баронесса. — Мне, кажется, даже становится лучше. В первый раз я не чувствую никакой боли, и если бы жизнь состояла в отсутствии страданий, то думаю, что я могла бы еще жить.
— О, маменька, как вы утешили меня! — вскрикнула Цецилия, хватаясь за эти слова, как утопающий за соломинку. — Может быть, Бог сжалился надо мной, может быть, он возвратит мне вас!
Цецилия пала на колени, подняла руки к небу и молилась так яростно, что мать ее не смогла удержаться от слез.
— О чем же вы плачете, маменька? Разве Бог не совершал чудес? Разве он не властен сотворить это ради моей дочерней любви?
Цецилия продолжила молитву; баронесса печально покачала головой.
Около полудня маркиза пришла узнать о здоровье больной, и, несмотря на свое обычное невнимание, теперь и она поняла, что смерть баронессы близка.
В продолжение дня баронесса несколько раз лишалась чувств, во время этих обмороков она не испытывала никакой боли; она только закрывала глаза, и лицо ее бледнело. При первых обмороках маркиза раскричалась, расплакалась, воображая, что все кончено, так что Цецилия и сама баронесса просили ее не расстраивать себя этим зрелищем и удалиться в свою комнату. Маркиза, после непродолжительного сопротивления, ушла.
Кроткая и тихая душа Цецилия была в такой гармонии с душой матери, что они словно слились воедино, как запах двух одинаковых цветов.
К вечеру баронессе сделалось хуже. Она велела отворить другое окно, выходившее на запад: из него был виден закат.
Цецилия сама хотела исполнить волю матери, но баронесса, с неимоверной для больной силой, сжала ее руку и сказала: