А теперь нужно встретиться с дедом, который молодому Сильверстайну и даром не нужен.
Стоя на капитанском мостике «Счастливицы», Рэнсом не мог отделаться от чувства, что корабль вместе с ним затягивает в гигантский водоворот, в котором поджидает морское чудище.
Рэнсом наблюдал за тем, как первый помощник Джим Таннерс гоняет матросню, как судно маневрирует, заходя в порт. Капитан редко выпускал командование из рук, однако сегодня был именно такой день. Он почти не слышал ни команд, ни грозного рыка боцмана. Хотелось приказать немедленно разворачиваться и плыть отсюда подальше. Поздно: с борта на берег полетели швартовы, гулко ударились о причал утяжеленные огоны.
- Швартовы приня-ать! - заорал рядом Таннерс.
Кто-то из портовых рабочих уже наматывал трос на кнехт. Матросы спрыгивали на причал, «Счастливица» гулко вздыхала. Рэнсом не стал дожидаться, когда подадут трап, и последовал за матросами. И сразу увидел невысокого кругленького человека, стоявшего чуть поодаль. Типичный сухопутный житель рассматривал шхуну, как заморскую диковинку, скользил глазами от бушприта к корме, от клотика к ватерлинии. Рэнсом подошел быстрым летящим шагом, резко бросил:
- Мистер Уэстли - это вы?
- Лорд Сильверстайн! - Управляющий поклонился, выпрямился и уставился на Рэнсома с жадным интересом. - Прошу вас, следуйте за мной. Граф очень плох, и лучшие лекари сражаются за его жизнь. Он твердо намерен протянуть до того мига, когда вы появитесь, однако…
- Однако вы слишком много говорите, - прервал его Рэнсом. Он был сам себе противен в этот миг. Но мистер Уэстли воспринял окрик как должное.
- Прошу меня извинить, действительно, я забылся. Следуйте за мной, милорд.
Рэнсом пошел за Уэстли, не отрывая взгляда от его жирной клетчатой спины. Это помогало сосредоточиться на предстоящей задаче. Не хотелось приступать к ней, будучи полным желчи. Рэнсом всегда считал себя человеком, который может держать свои чувства под жестким контролем. И сейчас он поступит так, как того требует честь.
Особняк Сильверстайнов оказался огромным. Отец мало и скупо говорил о родном доме: видимо, не желал расстраивать жену и сына, а может, и сам не хотел вспоминать о том, что у него отняли. Как бы там ни было, дом произвел на Рэнсома впечатление величественное и… гнетущее. Когда молодой человек вошел в гигантский холл, весь пронизанный холодом, ему показалось, будто он вступил в склеп. Этому месту определенно не хватало жизни. Да откуда бы ей взяться, если сердце человека, который заправляет здесь всем, умерло много лет назад?
Уэстли направился к лестнице на второй этаж, Рэнсом шел следом. Рука коснулась отполированных перил и заскользила по ним, эхо шагов по мраморным ступеням металось среди стен. Рэнсом видел темные гобелены, уже весьма испорченные молью и временем, на которых среброликие девы склоняли головы перед рыцарями в тусклых доспехах. Люстра на мощной цепи под потолком, подсвечники с пыльными свечами… Здесь давным-давно не устраивались званые вечера, давно не звенели бокалы, не сияли драгоценности женщин, не лилось вино. Дом замер и дряхлел, как старый дуб на обочине дороги. Рэнсом ощущал это столь отчетливо, будто заходил сюда каждую неделю.
Может быть, это память предков?..
В нем ничего не отзывалось, было просто холодно и неуютно.
Пройдя длинным коридором, мистер Уэстли распахнул одну из массивных дверей и с поклоном пропустил Рэнсома вперед.
Это была спальня, такая же старая и запущенная, как и то, что Рэнсом уже видел здесь. Он вошел, и мистер Уэстли, поманив за собою врача, стоявшего у массивной кровати, закрыл дверь с другой стороны.
И вот Рэнсом остался наедине с дедом.
Следовало подойти, что-то сказать. Рэнсом приблизился и понял, что говорить он, конечно, может, но вот будет ли это иметь какой-то эффект?
Образ зла, что он рисовал в своем воображении все эти годы, не имел ничего общего с тем, что лежало на кровати. Назвать это человеком язык уже не поворачивался. Высохшая оболочка, в которой по недоразумению еще теплится жизнь, словно одинокая свеча в домике на болотах. Пергаментная кожа, покрытая старческими пигментными пятнами, худые руки поверх теплого одеяла, скрюченные пальцы напоминают когти… Рот приоткрыт, сквозь зубы вырывается тяжелое, смрадное дыхание. И пахло в комнате похуже, чем в иных доках. Рэнсома передернуло. Он ожидал увидеть умирающее величие, но встретил только жалкое подобие того, что ненавидел всю жизнь, даже не зная.
И этот человек выгнал его отца? Этот человек был тем, из-за кого Александр Сильверстайн лишился того, что полагалось ему по праву рождения? Вот это недоразумение?
Тут старик открыл глаза - и Рэнсом понял, что ошибся.
Острый, режущий взгляд, которым граф Сильверстайн наградил внука, не подходил к этой высохшей оболочке. Рэнсом понял: старик умирает потому, что пришел его срок, однако, будь его воля, он провел бы на этом свете еще не одну сотню лет. Но природа взяла верх, смерть пришла и потребовала свое, и сейчас нужно ей подчиниться.
- Ты… - прохрипел граф, едва вытолкнув это слово между сухими губами.
- Вы хотели видеть меня, - холодно произнес Рэнсом.
- Дай… воды.
Рэнсом передернул плечами, однако взял со стола глиняную чашку с водой и поднес к губам старика. Тот приподнялся, и Рэнсом, не прикасаясь к нему, помог ему напиться. Осушив чашку, граф вновь откинулся на подушки.
- Так лучше. - Он провел языком по губам. - Значит, ты таков.
Голос его окреп.
- А что вы ожидали увидеть?
- Похож. На отца, не на нее. Это хорошо.
- Что вам нужно? У меня мало времени.
- Лжешь, - усмехнулся граф. - Раз приехал, время есть. Садись. - Он еле заметно шевельнул рукой. - Так легче смотреть на тебя.
Рэнсом приехал не для того, чтобы облегчать старому стервятнику жизнь, однако просьбу исполнил. Около кровати стояло кресло, в котором, по всей видимости, обычно сидел врач или слуга, присматривавший за графом, и Рэнсом опустился на краешек.
- Значит, таков, - повторил граф. Слова вырывались из его губ свистящим шепотом. Рэнсом промолчал: хватит того, что он здесь, что пришел и сел; все остальное - дело старика. - Времени осталось мало. Хочу, чтоб ты мне наследовал.
- Почему? - не задать этот вопрос он не мог.
- Потому что других нет.
- Вы лжете. Есть другие родственники.
- А прямой - ты. И называешь меня лжецом. Хорошо.
Рэнсом уже ничего не понимал в этом бредовом разговоре.
- Говори! - потребовал граф. - Ты ведь ехал сюда, думал, что скажешь. Я слушаю.
И в этот миг - то ли по интонации, с которой это было произнесено, то ли по словам, нанизанным на повелительный тон, как бусины на нитку, - Рэнсом разгадал своего деда.
Да ведь он боится, подумал Рэнсом. Страшно, неотвратимо боится смерти, и вот эта старческая немощь вызывает у него такую ненависть к себе, что ненависть к преступившему сыну - блекнет. И нужно что-то сделать, потому что неясно, как оно там, за чертой. Конечно, Бог. В Бога все верят, только вот почти никто Его не слышал и не видел, а тем, кто слышал и видел, полной веры нет. Значит, шаг в неизвестность, вполне возможно - в пустоту или адское пламя, и не когда-нибудь в необозримом будущем, а уже сегодня, завтра, послезавтра - сколько удастся еще протянуть.
А где-то есть наследник, в котором течет твоя же кровь, и, может, в этом молодом человеке удастся передать себя, завладеть его душой, оставить после себя хоть частицу - не в крови, но в разуме, в том, что воспоследует. Чтобы и дальше все шло заведенным порядком, домом Сильверстайнов владел Сильверстайн, чтобы дух предыдущего графа вошел в него, как одинокий путник в необитаемый дом. И тогда не так страшно. Не так безнадежно. Тогда ужас, может быть, отступит, а Бог повернется, посмотрит ласково и кивнет.
Глядя в бледные глаза деда, внук читал в них это, словно водил пальцем по строчкам в книге.
Граф ждал.
Рэнсом подумал и засмеялся.
- Тебе забавно? - прошипел старик.
Рэнсом покачал головой.
- Нет, я смеюсь над собой. Сколько лет я думал, что брошу вам в лицо, если мы встретимся. И надеялся, что этой встречи никогда не произойдет. А теперь, когда она случилась, я понимаю, что все упреки, все обвинения, что я мог вам предъявить, вы давно предъявили себе сами. И нашли их, пожалуй, справедливыми, но не раскаялись. Вам страшно раскаиваться. И это самое лучшее, что вы можете мне оставить. Ваш страх и невозможность раскаяния. Теперь я вижу, что Бог все-таки есть.