Александр Дюма - Полина

— И вы сделали очень дурно, — сказал граф глухим голосом.

— О! Если хотите, — вскричала я, устрашенная его голосом, — я ворочусь сию же минуту… Я видела вас… вот все, что мне нужно.

— Нет! — сказал граф. — Так как вы уже здесь, то останьтесь и будьте дорогою гостьей.

При этих словах он обнял меня и потом, сделав усилие над самим собой, принял то наружное спокойствие, которое иногда пугало меня более, нежели лицо, раздраженное порывами ужаснейшего гнева.

Однако мало-помалу эта ледяная холодность графа рассеялась, он проводил меня в комнату, мне отведенную и отделанную во вкусе времен Людовика XV.

— Да, я помню ее, — прервал я, — это та самая, в которую я входил. О Боже мой! Боже мой! Я начинаю все понимать.

— Там, — продолжала Полина, — он просил у меня прощения за манеру, с которой принял меня; но удивление, причиненное ему моим приездом, страх лишений, которые должна буду переносить в продолжение двух месяцев в этих старых развалинах, были сильнее его. Впрочем, так как я всем пренебрегла, он очень рад и постарается сделать пребывание мое в замке как можно менее неприятным; к несчастью, ему нужно сегодня же или завтра отправиться на охоту, и, может быть, он должен будет оставить меня на один или на два дня; но он не станет давать более новых обязательств в этом роде и я буду ему предлогом, чтобы от них отказываться. Я отвечала ему, что он совершенно свободен и что я приехала не для того, чтобы мешать его удовольствиям, но чтобы успокоить свое сердце, устрашенное слухами об этих ужасных убийствах. Граф улыбнулся.

Я устала от дороги, легла и заснула. В два часа граф вошел в мою комнату и спросил: не хочу ли я прогуляться по морю? День был прекрасный, и я согласилась.

Мы сошли в парк. На берегу маленькой речки мы нашли красивую лодку; форма ее была продолговатая и странная. Гораций сказал мне, что она сделана по образцу гавайских лодок и что этот вид конструкции намного увеличивает ее быстроту. Мы сели в нее: Гораций, Генрих и я; малаец греб веслами, и мы быстро подвигались вперед по течению. Войдя в море, Гораций и Генрих распустили длинный треугольный парус, который был обвязан вокруг мачты, и без помощи весел мы понеслись с чрезвычайной быстротой.

Я увидела океан в первый раз в моей жизни. Это величественное зрелище поглотило меня совершенно, так что я и не заметила, как мы подплыли к небольшому челноку, делавшему нам сигналы. Я была пробуждена от моей задумчивости голосом Горация, который закричал кому-то из людей, находившихся в челноке:

— Гей! Гей! Господин моряк, что нового в Гавре?

— Ей-Богу, немного, — отвечал знакомый голос. — А в Бюрси?

— Ты видишь, неожиданный товарищ, приехавший к нам, старинная твоя знакомая, госпожа Безеваль, жена моя.

— Как! Госпожа Безеваль? — закричал Макс, которого я узнала.

— Она самая, и если ты сомневаешься в этом, любезный друг, то подъезжай увидеться с нею.

Челнок подплыл, на нем был Макс с двумя матросами. Он — в одежде моряка, с сетью на плече. Съехавшись, мы обменялись несколькими учтивыми словами; потом Макс бросил свою сеть, взошел к нам в лодку, поговорил с минуту потихоньку с Генрихом, поклонился мне и пересел на свой челнок.

— Счастливой ловли! — кричал ему Гораций.

— Счастливого пути! — отвечал Макс, и лодка и челнок разъехались.

Час обеда наступил, мы возвратились к устью Орны, в которой в это время морской отлив настолько уменьшил воды, что мы не могли уже доплыть до парка и вынуждены были выйти на берег и взобраться на песчаные бугры.

Потом я прошла той дорогой, по которой шли вы спустя три или четыре ночи: сначала очутилась я на голышах, потом в большой траве, наконец перешла гору, вошла в аббатство, осмотрела монастырь и его небольшое кладбище; прошла с другой стороны рощи и явилась в парк замка.

Вечер прошел без приключений. Гораций был очень весел, он говорил об украшениях, которые намерен сделать для будущей зимы в нашем доме в Париже, и о путешествии весной: он хотел увезти мать мою и меня в Италию и, может быть, купить в Венеции один из ее древних мраморных дворцов, чтобы проводить там время карнавала. Генрих был менее раскован и казался озабоченным и беспокойным при малейшем шуме. Все эти подробности, на которые я едва в то время обращала внимание, представились позже уму моему со всеми их причинами, которые тогда были для меня скрыты и следствие которых вы поймете после.

Мы удалились, оставя Генриха в зале. Он хотел целую ночь писать. Ему подали перьев и чернил, и он расположился подле огня.

На другой день утром, когда мы завтракали, зазвонили особенным образом у ворот парка. «Макс!» — сказали вдруг Гораций и Генрих. В самом деле, тот, кого они назвали, почти тотчас въехал во двор.

— А! Вот и ты, — сказал Гораций. — Очень рад тебя видеть; но в другой раз, пожалуйста, позаботься немного о моих лошадях; посмотри, что ты сделал с этим бедным Плутоном.

— Я боялся, что приеду не вовремя, — отвечал Макс; потом вдруг остановился и обратился ко мне: — Сударыня, — сказал он, — извините, что я явился к вам в таком наряде, но Гораций забыл, я уверен, что нам предстоит сегодня охота с англичанами, — продолжил он, делая акцент на этом слове. — Они приплыли вчера вечером на пароходе; теперь нам остается только не опоздать и не изменить своему слову.

— Очень хорошо, — сказал Гораций, — мы будем там.

— Однако, — возразил Макс, обращаясь ко мне, — я не знаю, сможем ли мы теперь сдержать свое обещание; эта охота очень утомительна, чтобы мадам Безеваль могла ехать с нами.

— О! Успокойтесь, господа, — отвечала я с поспешностью, — я приехала сюда не за тем, чтобы мешать вашим удовольствиям: поезжайте, а я останусь в замке и буду ждать вашего возвращения.

— Ты видишь, — сказал Гораций, — Полина настоящий капеллан времен прошедших. Ей недостает только пажей и прислужниц… А сейчас у нее нет даже горничной (она все еще в дороге и будет здесь не раньше восьми дней).

— Впрочем, — сказал Генрих, — если ты, Гораций, хочешь остаться в замке, мы извиним тебя перед нашими островитянами; ничего нет легче!

— Нет! — возразил граф, — вы забываете, что я главный участник пари: мое личное присутствие просто необходимо. Уверен, Полина извинит нас.

— Конечно, — согласилась я, — и чтобы дать вам полную свободу, я уйду в свою комнату.

— Я буду у вас сию же минуту, — сказал Гораций и, подойдя ко мне с очаровательной вежливостью, проводил до двери и поцеловал мне руку.

Я возвратилась в свою комнату, куда через несколько минут явился и Гораций; он был уже в охотничьем платье и пришел проститься со мной. Я сошла с ним на крыльцо, где были уже Генрих и Макс; они снова стали уговаривать Горация, чтобы он остался со мной. Но я настояла, чтобы он ехал с ними. Наконец они отправились, обещая возвратиться на другой день утром.

Я осталась в замке одна с малайцем. Это странное общество могло бы испугать всякую женщину, кроме меня; я знала, что этот человек был совершенно предан Горацию с того самого дня, в который граф сражался с тигрицей с кинжалом в руках. Покоренный и пораженный его невероятной храбростью, это дитя природы последовал за Горацием из Бомбея во Францию и после не оставлял его ни на минуту. Итак, я была бы совершенно спокойна, если бы не тревожил меня его дикий вид и странный костюм. Притом я находилась в стране, которая с некоторого времени сделалась театром невероятных происшествий, и хотя не слышала еще, чтобы говорили о них Генрих или Гораций, которые как мужчины презирали или показывали, что презирают подобную опасность, но эти истории, плачевные и кровавые, пришли мне на память, как только я осталась одна; однако днем мне нечего было бояться, и я вышла в парк, решив осмотреть окрестности замка, в который приехала, чтобы провести здесь два месяца.

Я направилась в ту сторону, которую я уже знала, и опять посетила развалины аббатства; но на этот раз осмотрев их более подробно. Я вышла через разрушенную паперть и поднялась на холм, с которого открывалось море.

Во второй раз увидела я это зрелище, однако ж оно нисколько не потеряло своего могущества. Я провела два часа, сидя неподвижно, с глазами, устремленными на эту величественную картину. Потом оставила ее с сожалением, чтобы осмотреть другие части парка. Я спустилась к реке, опять встретила привязанную к берегу лодку, па которой мы совершили накануне прогулку и которая всегда была наготове. Она напомнила мне, не знаю почему, всегда оседланную лошадь в конюшне. Эта мысль пробудила другие: о вечной недоверчивости Горация, разделяемой и его друзьями; о пистолетах, всегда находящихся в изголовье его постели, пистолетах на столе… Итак, они, показывая, что презирают опасность, принимают против нее все предосторожности? Но тогда, если эти оба человека думали, что не могут обойтись без оружия, каким образом они оставили меня одну без всякой защиты? Все это было для меня необъяснимо; поэтому, несмотря па все усилия, которые я употребляла, чтобы изгнать из головы пагубные мысли, они возвращались ко мне беспрестанно. Думая об этом, я все шла вперед и вскоре очутилась в самой тенистой части рощи. Там, посреди настоящего дубового леса, возвышался павильон, уединенный и запертый со всех сторон; я обошла его вокруг, по двери и ставни были так плотно притворены, что, несмотря на все мои усилия и любопытство, я ничего не могла увидеть, кроме наружного вида. Я обещала себе, в первый раз как выйду с Горацием, отправиться в эту сторону; я хотела, если бы Гораций согласился, сделать из павильона рабочий кабинет: положение его совершенно соответствовало этому назначению.