Александр Дюма - Полина

— Полина, — сказал я, — я подумал обо всем. Год, который мы провели вместе, был счастливейшим в моей жизни. Я говорил уже вам, что ничто не привязывает меня к одному месту столько же, как и к другому… Страна, в которой вы будете жить, будет моей отчизной.

— Хорошо, — отвечала мне Полина тем сладостным голосом, который более, нежели обещание, укрепил все мои надежды, — возвращайтесь с этими чувствами; положимся на будущее и вверим себя Богу.

Я упал к ее ногам и поцеловал ее колени.

В ту же ночь я оставил Лондон; к полудню прибыл в Гавр; почти тотчас взял почтовых лошадей и в час ночи был уже у своей матери.

Она была на вечере с Габриелью. Я узнал где; это было у лорда Г., английского посланника. Я спросил, одни ли они отправились; мне отвечали, что граф Гораций приезжал за ними; я наскоро оделся, бросился в кабриолет и приказал везти себя к посланнику.

Прибыв, я нашел, что многие уже разъехались; салоны начали редеть. Вскоре я увидел мать свою сидящей и сестру танцующей (одну со всем спокойствием ее души, другую с веселостью дитяти). Я остановился у двери, чтобы не сделать шуму посреди бала; впрочем, я искал еще третье лицо, предполагая, что оно не должно быть далеко. В самом деле, поиски мои были недолги: граф Гораций стоял, прислонясь к противоположной двери, прямо против меня.

Я узнал его с первого взгляда; это был тот самый человек, которого описала мне Полина, тот самый незнакомец, которого я видел при свете луны в аббатстве Гран-Пре; я нашел все, чего искал в нем: его бледное и спокойное лицо, его белокурые волосы, придававшие ему вид первой молодости, его черные глаза, наконец, эту морщину на лбу, которую за недостатком угрызений совести заботы должны были бы расширить и врезать глубже.

Габриель, окончив кадриль, села подле матери. Я попросил тотчас слугу сказать госпоже Нерваль и ее дочери, что их ожидают в передней. Мать моя и сестра вскрикнули от радости, заметив меня. Мать моя не смела верить глазам своим, видевшим меня, и рукам, прижимавшим, к ее сердцу. Я приехал так скоро, что она едва верила, когда я сказал, что получил ее письмо. В самом деле, вчера в это время я был еще в Лондоне.

Ни мать моя, ни сестра не думали возвратиться в танцевальный зал; они надели свои манто и приказали лакею подавать карету. Габриель сказала тогда несколько слов на ухо моей матери:

— Это правда, — вскричала последняя, — а граф Гораций?..

— Завтра я сделаю ему визит и извинюсь перед ним, — отвечал я.

— Но вот и он! — сказала Габриель.

В самом деле, граф, заметив, что эти дамы оставили салон, и не видя их опять, отправился отыскивать их и нашел готовыми уехать.

Признаюсь, по всему телу моему пробежала дрожь, когда я увидел этого человека, подходящего к нам. Мать моя почувствовала дрожь в руке моей; увидела взор мой, повстречавшийся со взором графа, и по инстинкту матери предугадала опасность прежде, чем один из нас открыл рот:

— Извините, — сказала она графу, — это сын мой, которого мы не видали целый год и который приехал из Англии.

Граф поклонился.

— Буду ли я один, — сказал он приятным голосом, — жалеть об этом возвращении и лишен счастья проводить вас?

— Вероятно, — отвечал я, едва сдерживая себя, — потому что там, где я, ни моя мать, ни сестра не имеют нужды в другом кавалере.

— Но это граф Гораций! — сказала мать моя, обращаясь ко мне с живостью.

— Я знаю этого господина, — отвечал я голосом, которому старался придать всевозможное оскорбление.

Я почувствовал, что мать моя и сестра задрожали; граф Гораций ужасно побледнел, однако ж ничто, кроме этой бледности, не выдавало его волнения. Он увидел страх моей матери и с учтивостью и приличием поклонился и вышел. Мать моя следила за ним глазами с беспокойством, пока он не скрылся.

— Поедем! Поедем! — сказала она, увлекая меня к крыльцу.

Мы сошли с лестницы, сели в карету и приехали домой, не обменявшись ни одним словом.

Однако легко понять, что сердца наши были полны различных чувств; мать моя, едва приехав, сделала знак Габриели удалиться в свою комнату. Она подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде; но едва почувствовала прикосновение губ моих, залилась слезами.

— Бедная сестра, — сказал я, — не должно требовать от меня вещей, которые, сильнее, нежели сам я. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор как отец наш умер, я отвечаю за тебя, я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливою.

— О! Да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь покоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу.

— Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей твоих теперь прошла, благодаренье Небу, которое покровительствует тебе. Возвратись в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться: молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!

Габриель обняла меня и вышла. Мать моя следовала за нею глазами с беспокойством; потом, когда дверь затворилась:

— Что все это значит? — сказала она.

— Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно и что Габриель не будет женою графа.

— Но я дала уже почти слово, — сказала мать моя.

— Я возьму его назад.

— Но наконец, скажешь ли ты мне почему… без всякой причины?..

— Неужели вы считаете меня таким безумцем, — прервал я, — который способен разрушить вещи, столь священные, как данное слово, если бы не имел причин?

— Но, верно, ты скажешь их мне?

— Невозможно! Невозможно! Матушка, я связан клятвою.

— Я знаю, что многое говорили против Горация, но ничего не могли еще доказать. Неужели ты веришь всем этим клеветам?

— Я верю глазам своим, матушка, — я видел.

— О!..

— Послушайте. Вы знаете, люблю ли я вас и сестру свою; вы знаете, что, когда дело идет о счастии вас обеих, я легко готов принять твердое решение; вы знаете, наконец, что в обстоятельстве, столь важном, я не способен пугать вас ложью. Да, матушка, клянусь вам, что если бы это супружество совершилось, если бы я приехал не вовремя, если бы Габриель называлась в этот час графинею Безеваль, тогда бы не осталось мне ничего более сделать — и я сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и дочь вашу, бежать из Франции с вами, чтобы никогда в нее не возвращаться.

— Но не можешь ли ты сказать мне?..

— Ничего… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово — и сестра моя была бы спасена.

— Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?

— Нет! По крайней мере, пока я жив.

— Боже мой! Боже мой! — сказала мать моя, — ты приводишь меня в трепет.

Я увидел, что позволил себе увлечься против воли.

— Послушайте, — продолжил я, — может быть, все это не столь важно, как я боюсь. Ничего не было еще положительно окончено между вами и графом, ничего не знают еще об этом в свете: какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?

— Сегодня только во второй раз граф провожал нас.

— Прекрасно! Возьмите первый предлог, какой вам попадется, не принимать его; затворите дверь вашу для целого света; для графа так же, как и для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что посещения его будут бесполезны.

— Альфред! — сказала испуганная мать моя, — будь благоразумен и осторожен.

— Будьте покойны, матушка, я постараюсь соблюсти при этом все необходимые приличия. Что касается причины, то назову ему одну.

— Действуй, как хочешь: ты глава семейства, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли; но умоляю тебя именем Неба, умерь каждое слово, которое скажешь графу, и, если откажешь, смягчи отказ свой, сколь сможешь. — Мать моя увидела, что я беру свечу, чтобы идти. — Ах, Боже мой! — продолжила она. — Я и не подумала о твоей усталости. Ступай в свою комнату; завтра будет еще время подумать обо всем. — Я подошел к ней и обнял ее, она удержала меня за руку. — Ты обещаешь мне, не правда ли, успокоить гордость графа?

— Обещаю, матушка. — Я обнял ее в другой раз и вышел.

Мать моя сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.