Мишель Лейтон - Полный карман песка

Я опускаю миску и беру из ее пальцев карандашный рисунок. Пусть он нарисован грубо — подобно тому, как рисует большинство детей шести лет, — но легко можно узнать замок из песка и слишком большую ромашку на верхушке одной из башенок.

— Как красиво, ягодка, — восклицаю я, мое сердце снова пронзает боль, когда я думаю о мужчине на той стороне улицы. — Может, мы попробуем построить такой в следующий раз, как пойдем на пляж.

— Мы можем пойти сегодня?

— Нет, у тебя сегодня домашнее задание, юная леди. Но, может быть, завтра. Если не будет слишком холодно.

С визгом Эмми выхватывает картинку из моих пальцев и бежит к холодильнику, где выдергивает из-под магнита рисунок двухдневной давности и заменяет его этим. Когда она пытается уйти, я ее останавливаю.

— Эммелин Сэйдж, пожалуйста, подними его и положи в ящик. — Я уже снова вожусь с тестом, поэтому головой указываю на рисунок, что теперь покоится на полу. Этот изображает собаку, которую мы видели на днях; она куда-то бежала.

Эмми не жалуется; она просто подхватывает листок и отправляет его в кухонный ящик, куда попадают все остальные ее работы, когда она устает видеть их на холодильнике.

Она убегает, и, мгновение спустя, я слышу щелчок телевизора, сопровождаемый музыкальным звуком ее любимого мультфильма. Я выливаю синее тесто в форму для кексов, выскребая последние ягоды черники из миски. Я слизываю немного смеси с пальцев, одновременно ставлю миску в раковину и пускаю воду.

Когда я открываю дверцу духовки, чтобы поставить кексы, оттуда вылетает облако дыма, заставляя меня задохнуться. Кашляя и чихая, со слезящимися глазами, я ставлю противень и машу рукой в воздухе; наконец, я вижу, как пробраться к окну, чтобы открыть его.

Конечно, его заклинило; оно запечатано толстым слоем свежей краски. Я бегу к двери и рывком открываю ее, толкаю дверь-ширму в надежде, что дым найдет свой путь наружу. Хватаю с крыльца кресло-качалку с прямой спинкой и вклиниваю его в проем, чтобы дым мог выйти наружу, а сама возвращаюсь внутрь, чтобы выключить духовку.

Я машу журналом, словно веером, когда топот ног привлекает мое внимание к двери. И я перестаю — двигаться, думать, дышать — когда вижу его. Коул Дэнзер, огромный, вдвое более привлекательный, идет по моей кухне. Мгновение он осматривается, потом тянется над раковиной, чтобы распахнуть заклиненное окно. Он делает это с поразительной легкостью, и на несколько секунд я фокусируюсь только на гладких мускулах его бицепсов.

Я словно под сильным гипнозом, к тому же потрясена. Само собой. Он только что возник из ниоткуда. И теперь он здесь. В моем доме. В моем личном пространстве.

И я понимаю, как сильно я хочу, чтобы он был здесь. В моем доме. В моем пространстве.

Я гадаю, почему просто стою статуей — в своей все еще запачканной футболке,

держа журнал, с приоткрытым ртом смотрю на него. Я не удивляюсь его грубости, когда он обращает свой почти яростный взгляд на меня. Начинаю думать, что он всегда такой.

— Я подумал, что ваш дом горит, — рычит он своим хриплым сексуальным голосом. — Что случилось?

Он похож на грозовую тучу, что внезапно возникает, потрескивая от рвущегося наружу электричества. Он даже заставляет подняться волоски на моей руке, подобно тому, как меняет полярность вокруг меня. Думаю, это от его близости.

Его лицо в нескольких дюймах от моего, я все еще упираюсь в угол шкафа. Я выдувала дым через дверь. Теперь просто стою здесь, странно смущенная.

Стоя передо мной здесь, в моей крошечной кухне, он кажется даже выше и шире. И, несмотря на удушающий дым, я могу почувствовать запах его мыла — свежий и хвойный. Я делаю ошибку — глубоко вдыхаю, и это заставляет меня закашляться.

Присущая ему хмурость становится глубже, стоит мне чихнуть, но, когда я задерживаю дыхание, он смягчается, поднимает бровь. Словно безмолвно произносит: «Ну так что?»

Когда он так на меня смотрит, я даже не могу вспомнить вопрос.

— П-простите? — заикаюсь я, продолжая разглядывать его, несмотря на то, что могу показаться грубой.

Боже, он потрясающий! Конечно, я подумала, что он невероятно красив, еще в первый раз, как увидела его. И он все еще красив, зол ли он, или хмурится, или пытается меня игнорировать. Но вот так… когда он не смотрит на меня сердито… он самое великолепное существо из всех, что я когда-либо видела. Его голубые глаза кажутся более яркими, губы — более точеными, челюсть — более сильной. Притяжение к нему моего тела, моей души — магнетическое. Гравитационное. Непреодолимое.

— Что случилось? — повторяет он, помогая мне выйти из ступора.

— Я… я не знаю. Я прогревала духовку, чтобы испечь кексы. — Я гляжу на противень, что покоится на столешнице. — А потом…

После того как большая часть дыма выплывает через открытое окно, Коул распахивает дверцу духовки. Оттуда извергается еще одно серое облачко. Он просто смахивает его прочь и наклоняется, чтобы заглянуть внутрь.

— Что-то застряло в решетке. Вы не почистили ее, прежде чем включить?

Его вопрос заставляет меня обороняться. Теперь моя очередь хмуриться.

— Вообще-то почистила. Полагаю, я просто не подумала проверить нагревательные элементы. Да и зачем бы это? Кто готовит еду на решетке?

— Ну, она слишком горячая, чтобы чистить сейчас. Вам придется подождать, пока она остынет, — объявляет он, закрывая дверцу и выпрямляясь.

— Спасибо за этот мудрейший совет, — резко отвечаю я, мой голос сочится сарказмом.

Брови Коула снова принимают хмурое выражение.

— Я просто не хотел, чтобы вы обожглись. — Его забота кажется искренней.

О.

Теперь я чувствую себя супер-чувствительной задницей.

— Я знаю. Простите. Просто… это была длинная пара недель.

Коул смотрит на меня гипнотизирующими голубыми глазами. Не говорит ни слова, просто смотрит. Я могу сказать, что он думает. Его губы двигаются, будто он кусает внутреннюю сторону щеки.

— Что привело вас сюда? В Миллерс Понд? — наконец спрашивает он, почти нехотя, как если бы на самом деле спрашивать не хотел, но не смог сдержаться.

— Новое начало, — отвечаю я, забыв всю тщательно отрепетированную полуправду и откровенную ложь.

— А что было не так со старым?

Я смутно думаю про себя, что должна укорить его за чрезмерное любопытство, чтобы отбить желание задавать столько вопросов в будущем. Но прежде чем успеваю это сделать, я вижу, как в поле зрения позади Коула медленно возникает любопытное маленькое лицо.

Эмми.

Должно быть, она не в настроении.

Я бросаю свой журнал и протискиваюсь между Коулом и столешницей; теперь я могу направиться к дочери. Ее большой палец уже во рту.

Когда я беру ее на руки, она поворачивает свою голову и прижимает щеку к моей; наши лица повернуты к Коулу. Ее большие зеленые глаза решительно направлены на него.

— Это мистер Дэнзер, — говорю я ей, не доставая обычными «мамочкиными» фразами вроде: «Можешь сказать «Привет». Она не станет. И доктора говорят мне, что не стоит ее заставлять. Это лишь добавляет чувство давления, а дополнительные волнения ей ни к чему. — Это моя дочь, Эмми.

Коул немного бледнеет. Он не выглядит таким… нездоровым, как в тот день, когда мы бежали к нему на пляже, но в его взгляде все еще читается испуг; и теперь я его понимаю. Я размышляю о ребенке, которого он потерял — сколько лет ей было, на кого была похожа, были ли они близки? Полагаю, что были.

— Привет, Эмми, — здоровается он; когда он обращается к ней, его голос приглушенно-хриплый. Он вызывает у меня мурашки на руках и ком в горле. Я представляю, что это его «отцовский» голос, который говорит: «Ты любима, я никогда не раню тебя». Я слышу это ясно, как день, и в моей груди ноет при мысли о его потере.

Коул не приближается к нам, а Эмми, конечно, ничего не говорит. Хотя, посмотрев на него несколько мгновений, она поднимает свободную руку и указывает на холодильник. Напряженные голубые глаза Коула поворачиваются в том направлении и останавливаются на висящей там картинке. Он медленно подходит к ней, тянется, чтобы коснуться пальцем ромашки.

— Песок и ромашки, — говорит он, его голос чуть выше шепота.

Он смотрит на изображение несколько долгих секунд, и я в растерянности, не знаю, что сказать. Чувствую, как его печаль наполняет мою кухню туманом, таким же плотным, как дым.

Когда он, наконец, приходит в себя, то поворачивается к нам и — Боже, помоги мне — он улыбается. И что это за улыбка! Она полностью меняет его лицо. Он был великолепен раньше. Даже умопомрачителен. Но когда его губы кривятся, его зубы блестят, а глаза светятся, он, на мой взгляд — самая действенная мужская сила, которую я когда-либо встречала.