– Свинью в шелка заверни, всё едино свинья будет, – упрямо пробурчал Прокоп, но видно было, что он уже колеблется, и отец Никодим заговорил ещё настойчивее:
– Как знать, Прокоп Матвеич, авось барин-то вспомнит о нас, грешных… К тому ж ему всё равно сюда приехать надобно будет, чтоб хозяйство осмотреть да нового управляющего сыскать, коль сам здесь проживать не изволит… Подумай сам, куда ведь лучше окажется, коли твои сыны к нему сами с повинной явятся, всё как есть расскажут в доподлинности, да Устинья Даниловна с Татьяной Якимовной ему в ноги повалятся…
– Да куда им являться-то, отче?! – заорал, забывшись, Прокоп. Тут же спохватившись, заговорил шёпотом: – Ты ж сам сколько раз говорил, что и не знаешь, где ныне барин проживают!
– Знаю теперь, – гордо ответил отец Никодим, вздёргивая спутанную бороду. – Когда в последний раз в уезд ездил, мне Амалия Казимировна почту отдала, так я с письма её барину адресок-то и списал! Как чуял!
– Давно это было? – с нетерпением спросил Прокоп.
– Недели полторы… Я тебе всё сказать хотел, да не поспевал: в поле все убивались… Посылай сынов, Прокоп! А опосля и я всё как есть подтвержу, и всё село в том присягнёт!
– А коли нет?! – не мог успокоиться Силин. – Коли барин этих дурней и слушать не захочет, а сразу же солдатов кликнет да в острог обоих?.. И девок вместе с ними?!
Священник вздохнул. Долго собирался с духом, прежде чем говорить снова. Наконец медленно, тяжело сказал:
– Может и так статься. Может, Прокоп Матвеич. Я потому на своём и не стою. Но коль в барине милости не окажется, тогда и нам, грешным, вовсе пропадать тут. Другой-то управляющий, может статься, ещё хуже будет. И то ещё барину понять надобно, что, коли б не твои сыны, то и до прямого бунта недалеко оказалось бы.
– Вот это верно, – сквозь зубы сказал Прокоп. На лбу его вздулись две сизые жилы, он долго, мучительно думал, уставившись в пол. Никто не решался нарушить его мыслей. Антип и Ефим словно вросли в пол, Устинья зажала себе рот ладонью, и на лице её остался, казалось, только один огромный синий глаз: второй заплыл, взбух чёрным синяком. Утреннее солнце уже заполнило собой всю комнату; в широком луче, падающем из-под вышитой занавески, роились пылинки, и муха, угодившая в паутину, надсадно гудела под самым потолком. Отец Никодим, беззвучно шевеля губами, молился перед иконами.
Прокоп перебил его молитву без всякого почтения.
– Отче, да ведь как же?.. Антипка-то с Ефимом… Они ж… Как же они, ежель даже и до барина доберутся, рассказать-то ему смогут? Двух слов не свяжут, что толку-то с них, болванов?!. Барин их слушать с третьего слова устанет да, чтоб не мучиться, власти кликнет… Охти, господи, вот ведь наворотили делов, а коли б…
Отец Никодим вдруг всем телом повернулся к Силину, и тот растерянно умолк, впервые увидев на сморщенном, измождённом, всегда встревоженном лице сельского попа незнакомую решимость. Было очевидно, что отец Никодим только что окончательно утвердился в какой-то давно мучившей его мысли, и попадья, не сводившая с лица мужа испуганных глаз, даже привстала.
– Отец Никодим, батюшка, не губи ты на-ас… – безнадёжно протянула она.
– Смирись, матушка! – резко остановил её священник. – А ты, Прокоп, слушай! Помнишь, сколько я раз тебе говорил, что письмо барину у меня написано? Что всё как есть в том письме обсказано, и подпись моя собственная, отца Никодима Саввина, стоит?
– Ну, говорил… – осторожно, недоверчиво подтвердил Прокоп.
– Так здесь же сия летопись! – священник резко вскинул руку к иконам. – Вся как есть летопись села Болотеева! Здесь, за божницей, лежит, своего часа ждёт! Вот и дождалась…
Попадья тихо взвыла, уронив голову на исхудалые руки. Ефим и Антип переглянулись. А старый Силин, подойдя к иконам, молча смотрел на то, как священник, кряхтя, вытаскивает из-за божницы тряпичный свёрток и бережно смахивает с него пыль.
– Вот! Всё, как есть! Полная летопись! И про дела наши, и про неурожаи, и про барщину, и про Упырихины зверства иродианские, и про Содом с Гоморрой в господском доме! Поверит сему письму барин молодой – наше счастье. Не поверит – я вместе с вами в острог пойду. И не вой, матушка, не вой, давно пора было уж! Да вот, как положено, до последнего дотянули, до греха смертного дождались…
Прокоп бережно принял в широкие потрескавшиеся ладони тряпичный свёрток, подошёл к сыновьям. Помедлив, протянул письмо Антипу, велел:
– Чтоб как зеницу ока берёг, жеребец! Тут заступа ваша… Не потеряй, не намочи, спаси Христос, не порви! И деньги вот держи, все, какие в дому были… Отец Никодим, у тебя там прописано, как на Москве барина сыскать?
– Всё как нужно указано. Парни твои грамотны, разберут.
Антип, бережно пряча письмо за пазуху, взглянул на брата. Но Ефим, казалось, не слышал ни отца, ни священника: его глаза смотрели на Устинью, а Устя точно так же, в упор, не отворачиваясь, смотрела на него. Прокоп проследил за взглядом сына и отрывисто сказал:
– А девок с собой забирайте. Чтоб греха не было, в первой же церкви окрутитесь. Только вот какая за кого замуж пойдёт, – сами разберите. У меня от ваших выкрутас уже башка впополам, как девок поделите, так и благословлю…
– Ну, Устинья Даниловна, пойдёшь, что ли, за меня? – спросил Ефим, глядя в залитое солнцем окно.
– Пойду, – коротко сказала Устя. – Бери, Ефим Прокопьич.
– Антипка, не в обиде? – не поворачиваясь, спросил Ефим. – Тятя за тебя Устьку сватал. Аль понудишь её?
Антип некоторое время молчал. Затем невесело усмехнулся, взглянув на Устинью.
– Поди, не родился ещё, кто её понудит…
– Прости, Антип Прокопьич, – отозвалась она. – Видит бог, я сама не ведала, что эдак окажется.
– Таньку-то возьмёшь за себя? – сквозь зубы спросил Ефим брата. – Бросать её не след, всё едино волочить за собой придётся, а кем она при нас будет? Люди-то потом грязи нальют – век не отмоется. Девка справная, работать умеет – бери. Сгодится в хозяйство тебе.
Антип снова усмехнулся. Пожал широкими плечами.
– Чего ж не взять-то, возьму. Коль пойдёт.
– Куда денется… – Ефим взглянул на отца, ухмыльнулся, заметив, как тот напряжённо сжимает рукоять кнута. – Небось, тятя, рвать друг друга не станем, не до того. Благословишь, что ли?
– Ох ты, господи, всё не как у людей… – проворчал Прокоп, покосившись на отца Никодима. – Отче, да повенчал бы ты их наспех хоть, что ль… Ну какой другой поп возьмётся беглых-то венчать, да без господского разрешения?
– С радостью б, да времени нет, – с досадой вздохнул священник.
Из горницы появилась Танька, протирающая кулаком глаза. Вела её уже не поповна, а Устинья, что-то торопливо шепча на ухо подружке, и с каждым её словом у Таньки всё шире и шире распахивались голубые глаза и открывался рот. В конце концов Танька всплеснула руками и схватилась за щёки:
– Ос-споди… Да это как же… Я?! За Антипа-то Прокопьича?!! Замуж?!! Я?!!
– Что – не пойдёшь? – с некоторым беспокойством спросил Прокоп. Но Танька, тихо заголосив, стиснула руки под горлом и бухнулась на колени:
– Ой, и спасибо ж вам, тятенька родимый, век не забуду… И вам спасибо, Антип Прокопьич, что вниманьем своим не оставили… А вас, Ефим Прокопьич, Устька с превеликой радостью заберёт, ведь она ж одна только с вами управиться и сможет, а мне разве же под силу будет?.. Ой, и спасибо, Пресвятая Богородица, что счастье такое нежданное мне, дуре, сбросила… Ой, Антип Прокопьич, да я ж на вас с утра до ночи молиться теперь буду-у…
– Ну, видал теперь, кто истинное счастье-то девичье? – почти весело спросил Антип у брата. – Ты, что ль, разбойник?
– Да уж куда мне… – скупо усмехнулся Ефим. – Забирай это лихо рыжее, да пора трогаться. Отец Никодим, как бы ещё выбраться-то нам, чтоб не увидал никто?
– За церковью овраг знаешь?.. Прямо в него и сползайте с божьей помощью! Там кустисто, до леса как раз по дну и доберётесь. А в лесу Устя выведет.
Устинья молча кивнула. Посмотрела на Прокопа.
– Благословите нас, батюшка.
Две пары встали на колени посреди комнаты. Отец Никодим снял со стены икону Спаса, Прокоп Силин неловко принял её из рук священника, наморщив лоб, мучительно вспоминал слова благословения. Так и не вспомнив, коротко сказал:
– Борони вас Господь, дети… Ступайте.
Антип и Ефим обнялись с отцом, Устю и Таньку Прокоп поцеловал в лоб, перекрестил, они поочерёдно подошли под благословение отца Никодима. Затем священник первым вышел во двор, осмотрелся и осторожно вывел на зады огорода беглецов. Тени одна за другой исчезали в овраге, среди лозняка и ракиты. Затем послышался тихий плеск воды внизу. Отец Никодим долго стоял на обрыве, вслушиваясь в наступившую тишину, но её теперь нарушали только свист птиц в кустах и жужжание насекомых.