Анастасия Соловьева - Полюбить Джоконду

Он смеется:

— Тебе кажется, что эти люди мечтают заманить тебя к себе?

— Да. — Я тоже смеюсь. — Мне так кажется!

— Это ничего, — отвечает он почему-то вполголоса. — Это все пройдет…

И так за этими сбивчивыми разговорами в ранних зимних сумерках, за короткими объятиями, взрывами отчаяния и смеха пролетают отведенные Судьбой часы.

Из гостиницы мы выходим порознь. В какой-то мере и сама эта прогулка в гостиницу — настоящее безрассудство!

Он едет на вокзал, я — в музей.

Три часа я прожила в настоящей реальности. За это время окончательно стемнело, на улицах зажгли фонари, Гришка обошел Русский музей и дважды пролистал альбом с иконами. А для меня это было сто восемьдесят минут непрерывного счастья.

Мне повезло — на вокзал я успел к отходу поезда. Купив билет и пробежав опустевший перрон, я уже запрыгнул в тамбур, но тут позвонила Лиза:

— Саш, я случайно узнала от портье, что наш номер забронирован только до завтрашнего вечера. Завтра в 21.00 все кончится. Мне страшно…

Я вышел из вагона.

— Передумали, что ль? — насмешливо кинула мне проводница.

— Чайник на плите не выключил, — машинально ответил я.

— Хорошо хоть вспомнили.

«Завтра в 21.00… — думал я, бредя по вокзальной площади. — Гришка, видимо, получит какое-то наследство. И тогда с ним что-то сделают, с Гришкой… А с Лизой? Чем реально я могу им помочь? Мы очень долго ждали: когда же все кончится?! И вот завтра, может быть, все кончится. Чем?»

Я позвонил Глинской. Я предполагал, что она удивится или обрадуется, и еще обидится на мое бегство. Но Глинская сказала устало:

— У нас хлеба нет. Купи по дороге.

За хлебом оказалась длинная очередь. И в этой очереди мне позвонил Губанов:

— Алексан, ты не уехал еще? И слава труду. Пацифиздеры в своем инкубаторе теперь стену продолбали!..

— Что-что? — переспросил я, но вспомнил, что на майках круглого семейства был знак «Гринпис».

— Короче, Алексан, заказчик с Пятницкой выломал стену одного сортира, а вместо ванны установил душевую кабинку. И теперь просит переделать. Там, Алексан, немного. Я тебе уже выслал. Ты нарисуй — и сразу мне. Я буду ждать.

Потом мы с Глинской пили чай. Я делился с ней тревогой о завтрашних 21.00. А она слушала меня с неопределенной какой-то улыбкой.

— Все понятно, — меланхолически вздохнула она. — Но ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Ну, разбогатеет этот Гришка. Ну, отпустят эту Лизу на все четыре стороны. Или не отпустят. Тебе-то что до них?

Мне было неприятно слушать ее рассуждения.

— То есть ты теперь помогать нам не будешь?

— Вам? Я помогаю тебе. И только тебе! Ты живешь в чудовищных иллюзиях. Что такое Гришка? Дурак набитый. Что такое Лиза? Мелкий осведомитель идиота Карташова. А чем она занималась до этого? Ты толком и не знаешь! И вот их ты называешь мы?! Да ни один приличный человек…

— Ну, хватит! — Я направился к выходу.

Она больно вцепилась мне в руку.

— Подожди, мы все сделаем, спасем их. Я знаю, — горячечно зачастила Глинская. — Мы вместе. А хочешь, пойдем гулять? И потом ты будешь рисовать, как вчера?

— Что нам нужно делать? — Я остановился.

— Сейчас. Зайди в комнату.

— Обещаешь больше не говорить так?

— Да.

Я сел за ноутбук. Глинская — рядом на диване.

— Дай покурить, — попросила она.

— У меня «Беломор».

— Я знаю.

Она закурила. Руки ее немного дрожали.

— Чтобы стать наследником, надо вначале получить завещание у нотариуса, — отрывисто заговорила она. — Нотариус может прийти к ним в номер. Но могут и они поехать к нему. Поэтому мы к назначенному времени должны сидеть в машине. Из нее должен быть виден подъезд гостиницы. Все самое опасное начнется, когда Гришка оформит и получит на руки завещание.

Глинская надолго прервалась, затягиваясь и выпуская дым. Она плохо владела собой.

— Тогда нужно будет… — продолжала она, — хоть как-то держать связь с Лизой… У тебя нет ничего общего с этой Лизой, кроме постели! Вам нечего вместе делать! Когда все кончится и вы сойдетесь с ней — скоро начнете раздражать друг друга. Я знаю. Она станет искать себе под стать кавалера, какого-нибудь Карташова…

— Ань, не выдумывай!

— …И найдет. А ты… — Глинская грустно положила руку мне на плечо. — Не хотела тебе говорить. У меня, Саш, смертная тоска. Я знаю, что скоро умру. Я не лукавлю. И не хитрю с тобой. Мне тяжело очень.

— Тебя, Ань, сегодня как подменили. — Я чувствовал, что она не лукавит и не хитрит.

— Это чувство дается человеку перед смертью, наверное, чтобы он перестал барахтаться в грязи и подумал: куда идет. И покаялся… Но как тяжело, Саш. Не уходи от меня. Не уйдешь?

Я видел, что ей очень тяжко.

— Не уйду. Но ты, Ань, брось хандрить. Ничего ты не умрешь.

— Вот… — Глинская собиралась с мыслями. — Расчет у «Обелиска» такой. Гришка получает завещание у нотариуса, бумагу… После этого его заменяют двойником, который в банке и берет по завещанию само наследство.

— Почему они сейчас не могут заменить Гришку двойником?

— Потому что Федот, да не тот. Можно все дело испортить. Нотариус должен засвидетельствовать подлинность Гришкиной личности. Здесь нужен реальный Гришка со своим паспортом. Но вот в банк явится его двойник.

— Значит, банку все равно?

— Нет, не все равно. Просто если нотариус подтверждает подлинность личности, то банку, в общем, нужны документы: завещание и паспорт.

— Как же они заменят Гришку?

— Ты лучше спроси: где его заменят? Скажем, Лиза с Гришкой войдут в какой-то дом. А выйдет Лиза уже с двойником под ручку.

— А в доме останется…

— …холодеющий Гришкин труп, — кивнула Глинская.

— Что мы должны делать?

— Мы должны взять с поличным, поймать за руку двойника в момент подмены. Только тогда у нас будет компромат на «Обелиск». Иначе «Обелиск» — неуязвим.

— А что если Гришка получит завещание и скроется…

— Где скроется? Здесь?! Или поедет в Москву? Нет, — покачала головой Глинская. — Я сегодня в церкви была.

На улице уже по-ночному все стихло, в доме напротив светилось одно окно наверху. Работа подходила к концу. Глинская, прижавшись щекой к моей спине, молчала. В тишине было слышно, как снежная крупа постукивает в стекло.

— Пойдем погуляем, — попросила она.

— А машины угонять не будешь?

— Буду.

Темными безлюдными улицами мы пришли к замерзшему каналу. На мосту Глинская остановилась. Не отворачиваясь от мелкого колючего снега, она сказала:

— Помнишь, я тебе говорила, что моя бабка отсюда? Так вот, она во время блокады, в конце сорок первого, попала в госпиталь. Понимаешь?

— И что? — Я испугался чему-то.

— Ее привезли в госпиталь с двухсторонним воспалением легких на фоне дистрофии. Но в госпитале ей ничем не могли помочь. Объяснили просто, что лекарства и витамины — большой дефицит. За несколько уколов она отдала все свои фамильные драгоценности… В этом-то госпитале и работала Маринина мать.

— Ты хочешь сказать, что Гришке завещаны драгоценности?..

— Я хочу сказать, — продолжала Глинская, глядя вдаль, — что в той огромной коммуналке, где жила моя бабка, дистрофия была у всех. А воспаление легких выявили только уже на месте. Но в госпиталь забрали ее одну.

— Значит, Гришка, то есть Гришкина родня… знала, кого брать?.. — беспомощно перебирал я.

— Ну что ты все Гришка да Гришка, — улыбнулась Глинская. И вдруг добавила: — Подменят твоего Гришку в поезде «Петербург-Москва».

— Как ты узнала? — поразился я.

Она засмеялась и, схватив меня под руку, потянула с моста.

— Вот, все я тебе рассказала. Теперь пошли назад.

Дома я опять сел к ноутбуку. Вскоре проект был выполнен и отослан. Но я все сидел перед пустым экраном, размышляя о полученных на мосту известиях.

Глинская подошла и закрыла ноутбук.

— Сортир удался?! — насмешливо осведомилась она и, присев рядом, нежно обняла меня.

— Теперь… — прошептала она мне в самое ухо так, что я почувствовал ее теплое дыхание, — Губанов с пацифиздерами будут на седьмом небе.