Конечно, со временем жизненные представления и позиции пана Ибрагима претерпели существенные изменения... В молодости бедняга был влюблен в свою жену Розу. Но, как это случается, наломал дров. Дело в том, что красавица Роза волновала сердца многих. Это было естественно — на то и красавица, чтобы волновать мужские сердца! Но пану Ибрагиму это не нравилось, и он ревновал. Сначала ревность выражалась в мелких укорах, необоснованных подозрениях, слежке. Впоследствии же желание упрекнуть вылилось в привычку. Пан продолжал страстно любить жену, но своими укорами успел превратить ее жизнь в настоящий кошмар. Он перестал вывозить бедняжку в общество, для чего сузил круг друзей. В конце концов он сделал из нее просто наложницу, рабыню, требуя одного — повиновения и любви к себе. Он ревновал жену даже к работным, чувствуя, что их тоже волнуют черные вьющиеся волосы их госпожи и ее прекрасное белое курносое личико.
Действительно, красота пани Розы не могла никого оставить равнодушным. Любой мужчина, кому случалось хотя бы мельком увидеть жену пана Ибрагима, начинал чувствовать себя, как после глотка доброго вина. Возможно, из-за упреков и ревности мужа бедняжка Роза стала быстро увядать. Не такими пышными и волнующими стали ее формы. А позже, когда она родила Лину, у нее начало побаливать сердце... Порой боли приводили бедняжку в состояние обморока. Свалившиеся болезни вкупе с душевным расстройством в конце концов заставили пани самочинно лишить себя жизни — несчастная утопилась в усадебном пруду, в проруби. Лине шел тогда второй годик...
Несколько месяцев после этого пан Ибрагим не выходил из дома. Ужасные переживания явились причиной его ранней седины. Потеряв любимую, бедняга наконец осознал, что был не прав, что вел себя не как любящий супруг, а как рабовладелец. Он понял, что должен был потакать устремлениям супруги, должен был постараться сделать ее жизнь такой, какой она сама хотела ее видеть! Когда он понял это, то угадал и глубину своей ошибки. За те несколько лет, что прожил с пани Розой, хозяин Ловчиц ни разу не исполнил ни одного ее сокровенного желания. Он покупал ей дорогие наряды, дарил украшения — но ни разу не услышал от нее искренней благодарности, ибо так и не удосужился спросить, чего бы она сама хотела от жизни...
С тех пор бедняга больше не заглядывался на женщин — хотя, конечно, мог бы найти хозяйку в дом, мачеху детям. Пани Роза так и осталась для него идеалом женщины. И, естественно, как это должно было быть, упрямство доставляло несчастному лишь мучения. Пан жил одной мыслью — как бы искупить свою вину. Его заботой стали дети. Он благоволил к Лине, потому что та была похожа на свою мать. Пан Ибрагим хотел вырастить детей, обеспечить их, а под конец жизни совершить хадж в Мекку, чтобы замолить свои грехи... Так и жил. Надеяться на что-то большее он не смел.
Воистину, Лина была копией своей матери. Панночка имела такие же роскошные черные волосы, такую же гибкую тонкую фигуру и такое же красивое белое курносое личико. Понятно, отчего пан Ибрагим так усердствовал. Иногда за столом, за чаркой крепленого яблочного вина, он путал жену с дочкой, мог назвать ее Розой. А случалось, падал перед ней на колени и начинал слезно просить прощения.
— Прости, солнце мое, — говорил он в приступе отчаяния, — я был неправ! Это любовь сделала меня таким глупым! Обожаю тебя! И знаю, как искупить вину! Но прежде... прости!
При этом он обнимал ножки дочери, целовал их, думая, что целует ножки жены своей...
Сначала подобные сцены пугали Лину. Но впоследствии панночка привыкла и научилась успокаивать отца. Прежде всего, когда случалось подобное, она заставляла его подняться. Потом уводила в спальню и приказывала слугам раздеть несчастного. А когда бедняга оказывался в постели, садилась рядом и принималась гладить старика по голове, пока тот не засыпал. При этом она вела разговор на приятные для него темы: говорила о хозяйских планах, о строительстве мечети в Ловчицах. Напоминание о последнем проекте действовало на старика особенно благоприятно. Как и должно, прагматика волновали практические вопросы: следовало выбрать место для мечети, заготовить лес, нанять работных. Идея строительства храма обсуждалась Южинским давно. Взяться за возведение святыни беднягу подстегивало все то же желание искупить вину перед женой...
Итак, покончив с молитвой, наш незнакомец умыл речной водой руки и лицо, после чего направился к деревянным воротам, за которыми начиналась панская усадьба. Кажется, он все еще пребывал под впечатлением от разговора с Богом, потому что вздрогнул и замер на месте, когда вышедший из домика сторож, по имени Баха, старик в высокой, как у чабана, каракулевой шапке, вдруг окликнул его:
— Эй, блудный, куда идешь?
Добрую минуту гость взирал на обратившегося к нему как на чудо — Баха был первым, кого он встретил на пути в Ловчицы.
— Хочу поговорить с хозяином, — наконец отозвался он.
— А кто ты такой?
— Как видишь, — спокойно сказал пришелец, — человек.
Баху удивил не столько смысл ответа, сколько интонация голоса незнакомца, — в ней превалировала дружественность, желание найти общий язык. Если бы не это и не серьезность выражения лица прибывшего, сторож подумал бы, что над ним смеются.
— Как твое имя? — строго, еще не зная, сердиться ему или нет, спросил он.
Гость со вниманием посмотрел поверх ограды, туда, где находился панский дом. Между сросшихся косматых бровей его угадывались две линии глубоких морщин... Баха собирался было подумать, что перед ним юродивый, вспоминающий свое имя. Но гость неожиданно опять удосужил его вниманием, ответил:
— Кундуз.
— Не знаю тебя, — сейчас же строго ответил сторож. И, желая добавить веса себе, решительно поправил свою великолепную шапку. — Откуда ты? — его все же распалил предыдущий ответ гостя, когда тот сказал: «Как видишь, человек». Желая дать знать, что он тоже не лыком шит, Баха огрызнулся: — Ишь, умник нашелся! Все мы человеки! Только у нас тут без дела не шляются!
Он спровадил бы гостя, если бы туг не случилось маленькое чудо: вместо того чтобы обидеться и вступить в пререкания, как это случалось обычно с теми, кто приходил к пану просить, пришелец вдруг улыбнулся... Улыбка выказала не столько характер прибывшего, сколько его мудрость. Сразу стало ясно, что назвавший себя Кундузом не способен обижаться и тем более обижать других. Казалось, этот человек знал что-то такое, что стояло выше суеты, выше пререканий и дрязг... Эта улыбка, подобно священнодействию, в одно мгновение обезоружила строгого сторожа. Баха так и остался стоять с открытым ртом.
Между тем гость ответил:
— Порой мы идем просто так, без цели. Потому что не можем иначе. Провидение ведет нас. Я шел в Ловчицы долго, ни разу не остановился, ни с кем не заговорил. Ты — первый, кто спросил мое имя. Прости, оно ново не только для тебя, но и для меня. Аллах послал меня с ним в дорогу. Но я знал, куда иду!.. И вот я здесь! Мне надо поговорить с твоим хозяином, чтобы определить свою дальнейшую судьбу.
Едва ли верный Баха понял хоть что-то из этих слов. Он было подумал, что перед ним ненормальный. Но потом, очарованный речью, догадался, что незнакомец не из простых. По крайней мере с Бахой никто прежде так не разговаривал. Сторож решил, что перед ним ученый человек, возможно, мулла, и подумал, что только обрадует хозяина, если сведет его с прибывшим. А потому, сменив гнев на милость, наконец вежливо сказал:
— Подожди, я должен доложить.
Словно зная, что именно так все и случится, Кундуз отступил в сторону, опять воззрился на панский дом. Казалось, что с этим домом и вообще с этой усадьбой его связывает какая-то история...
Баха отсутствовал минуты две. Неожиданно он опять появился у ворот, сообщил:
— Хозяин согласен принять тебя.
Посыпанной желтым песком дорожкой они прошли до звездообразной клумбы. У крыльца сторож наконец распрощался с Кундузом. Желая показать, что он не такой уж невежа, бедняга снял свою важную шапку и низко поклонился...
Человек ввел Кундуза в дом, и оба проследовали в гостиную.
— Хозяин в ледовне, — вежливо сообщил вскоре появившийся высокий и широкоплечий слуга. — Просил подождать, — и сейчас же вышел.
Гость огляделся. Единственным украшением многооконного зала, в котором его оставили, являлся камин. Высокий, он чем-то напоминал горящее в ночи окно... Это действительно было окно — только в другой мир, мир тайны и удивления. За каминной решеткой жила разгадка самой Вселенной. В иные вечера, когда камин топили, это окно приоткрывалось. Тогда для тех, кто находился в зале, вдруг разрешались многие вопросы. И это изменяло направление жизни. По крайней мере так было для хозяина этого дома. Пан Ибрагим любил большой камин и частенько просиживал около него целые вечера... В эти минуты зал гостиной выглядел пустым, безжизненным. Лишь за его пределами, за открытыми окнами, угадывалось движение — на влажных яблоневых стволах играл бликами свет... Гость посматривал то на камин, то на окна — и взгляд его источал умиротворение. Было очевидно, что прибывший устал, утомлен и что тишина гостиной подарила ему то, в чем он сейчас так нуждается, — блаженный покой. Но в выражении его и в том же пытливом взгляде, даже в улыбке чувствовалось что-то выше обыкновенного удовольствия. Казалось, пришелец уже бывал в этом зале и теперь лишь радовался возвращению. В его прищуренных карих глазах читался интерес и одновременно волнение человека, которому опять после долгого уединения надлежало предстать перед толпой. Напряжение его выказывали и дрожь пальцев, и влага в глазах, и бледность лица. Это мог быть и страх, боязнь напугать хозяев. Казалось, вернулся старый, давно забытый всеми владелец усадьбы...