Юрий Татаринов - Посланник Аллаха

Светлейший обычно ревниво реагировал на подобные просьбы. Наместники, по его убеждению, могли предлагать, но никак не подсказывать и просить. Он ревновал к славе, которую мог дать результат сражения...

Однако на этот раз хан обошелся без упреков. Ему было совестно за свое безволие. И особенно неловко ему было перед преданным и исполнительным Кайданом. Старый вояка Кайдан был для хана другом... Впервые за три последние недели в повелителе пробудилось желание действовать. Князь Александр виделся ему уже не таким грозным, а не спавшая в ожидании Польша опять начала отчаянно манить. Светлейшему оставалось лишь сбросить цепи своего ужасного пленения... Бедняга хан даже посветлел лицом — так возрадовался предчувствию своего обновления. Он еще не знал, в какую сторону двинется от Новогородка — в Польшу, в Северское княжество или куда-то еще, — но уже чувствовал и даже был уверен, что начинает выходить из коматозного состояния.

— Ну что ж, действуй! — неожиданно поддержал он Кайдана. И тут же уверенно добавил: — И немедля!

Это одобрение сказало собравшимся о многом. Все тотчас поняли, что повелитель возвращается к прежней жизни...

На этот раз, отпуская людей, светлейший попросил Кайдана задержаться.

Как только оба остались с глазу на глаз, хан спросил:

— Сердишься?

Вопрос должен был бы удивить наместника, ибо не содержал обычной для светлейшего гордости и надменности. Но старый вояка не растерялся: он усмехнулся и ответил:

— Говорят, подчас от большого горя дух начинает бродить, как вино. — После чего добавил с серьезной миной: — Никогда не сомневался в твоей силе, мой повелитель. Если у тебя случались неприятности, ты шел дальше и множил свою славу! Поэтому не скрою: состояние, в котором ты пребывал последние три недели, удивляло меня. Эта девица, при всех ее достоинствах, не стоит того, чтобы о ней так горевать. Она — не более чем муха. А от мухи и неприятностей, которые та доставляет, избавляются, как известно, одним хлопком.

— Но я не хочу избавляться от нее! — вдруг возразил хан.

— Ты должен это сделать, мой повелитель! — с тем же упрямством осмелился ответить ему наместник. — Потому что принадлежишь не только себе!.. Оглянись! Когда ты «заболел», остановилось движение великого войска! Триста тысяч воинов стали изнывать от безделия! У тебя есть низший разум, потакающий твоим слабостям, но есть и высший, направляющий тебя к великим целям, целям твоего народа! Ты хочешь быть избран в императоры! Это великая цель! И ты не имеешь права пренебрегать ею ради какой-то спесивой кошки! Эта девица сама не знает, чего хочет! Потому что она — бабочка, мотылек перелетный! Сегодня ей хорошо с одним, завтра — с другим! У нее нет ни целей, ни ума, ни характера — сплошные амбиции! И конечно, чары! Ты очарован, светлейший!

— Я люблю ее, — смущенный правдой слов Кайдана, отозвался Баты-хан.

— Что такое любовь к девице?.. Болезнь, которую надо поскорее излечить! У тебя горячее сердце, светлейший. И душа у тебя бездонная, как небо! Немудрено, что с такими порой случается что-то необыкновенное!.. Ты жаждешь, чтобы девица полюбила тебя? Бессмысленная надежда! Она не способна на это! Достаточно взглянуть на нее, чтобы сразу понять: у нее нет души! Пытаться вдохнуть в нее чувство — это все равно что вызывать на разговор безмолвие!..

Когда Кайдан вышел, повелитель стал мерять шагами жилище... Живительный дух, который вселили в него слова наместника, стремительно разрастался в нем и уже успел восстановить его решительность и непобедимую жажду действовать. Баты-хан еще не знал, как поступит с девицей, но уже был уверен, что жизнь его с этого дня потечет знакомым ему руслом.

И все-таки сначала следовало определить судьбу пленницы.

— Убью ее, а мальчика возьму с собой, — сказал он себе. И эта мысль окончательно освободила его из плена безволия. — Когда малыш вырастет, сделаю его наместником. В пятнадцать лет он получит войско. Ну, а после смерти моей унаследует мой трон...

Сам того не сознавая, он сулил сыну пленницы путь, который еще недавно готовил Швейбану.

Чуть позже светлейший пригласил Кара-Кариза. И как только тот появился, спросил:

— Что скажут «мои уши»? Какой совет дадут?

— Тебе ль спрашивать совета, о повелитель? — следуя своему обычаю, ушел от прямого ответа хитрец.

Между тем светлейший вздохнул и с грустью признался:

— Как ворону не дано соединиться с голубкой, так же и мне не суждено быть осчастливленным этой красавицей.

Лицо слепого так и просияло.

— Что слышу я! — с восторгом воскликнул он. — Ужель мой повелитель принял решение! О, заранее восхищаюсь его мудростью и силой воли! Да будет так, о наимудрейший из всех! Только осмелюсь добавить: в том, что случилось, нет причины для отчаяния! В твоей жизни, мой повелитель, все необычно! Даже эта оказия!.. Знаю, непросто вырвать из сердца страсть! Девица пленила тебя! Она — твой кумир! И тебе трудно отказаться от нее! Потому что ты уверен, что любая другая будет тебе не по нраву!..

— Верно, слепой! Ты хотя и без глаз, а все видишь!

— Но вот что я скажу тебе, мой повелитель! Не мучайся понапрасну! Пусть все будет так, как будет!

— Но я задумал убить ее! И уверен, что исполню задуманное!

Слепой неожиданно усмехнулся, как если бы услышал глупость.

— Не знаю, не знаю, — сказал он. — Решение, слов нет, мудрое! Но достанет ли у тебя сил осуществить его?..

— Я сделаю это! Ради воинства, которое веду! Ради целей моих! Надо смести крепость, вставшую на пути моего движения!

— Так в чем же дело?..

Оба вдруг замолчали. Хан угадал, что слепой не верит ему. И потому рассердился.

— Сказал: убью! — решительно повторил он.

Угадав, что разговор закончен, Кара-Кариз поклонился, после чего направился к выходу. Но прежде чем выйти, внятно, хотя и негромко, промолвил:

— Если сумеешь...

В эту ночь после разговора со слепым светлейший не спал. Мысль, что он три недели провел в бездействии, ужасала его, заставляла испытывать чувство стыда...

Утром хан встал, как всегда, до света. Не сомневаясь, что сегодня наконец-то покончит с девицей, он настраивал себя и подбадривал... Меж тем в глубине его души продолжали жить необъяснимая апатия и разочарование, которые вновь и вновь вызывали в нем бессилие. Баты-хан надел свое лучшее красное платье, расшитое на груди золотом, обкрутился широким золототканым поясом и нацепил кинжал. Но даже в том, как он это проделал, можно было угадать явную печать озабоченности. Странно, готовый идти к девице, светлейший все еще не знал, как с ней поступит. «Отдайся воле провидения, — слышал он недавний совет Кара-Кариза. — Пусть все будет так, как будет». Но Баты-хану хотелось заранее знать, как будет. «Убью», — повторил бедняга. Но тут же понял, что это очередная бравада, желание успокоить себя ложью и что он не в силах поднять руку на ту, которую боготворит...

Хан вышел из шатра. Хотя солнце еще пряталось за горизонтом, было уже светло. Где-то вдали, за лесом, угадывалось, как в небо выстреливали первые лучи. Стан спал. Дым от кострищ висел над долиной длинным облаком, похожим на шлейф пыли над дорогой... Багадур последовал было за повелителем, но хан протестующе взмахнул рукой, дал понять, что не нуждается в его помощи. И все же, сделав несколько шагов, вдруг остановился, негромко потребовал:

— Коня!

И только после этого вошел в шатер пленницы...

Несравненная Эвелина возлежала на ложе. Глаза красавицы были так широко открыты, что длинные ресницы касались тонких черных бровей... Услышав шум, божественная подняла голову и, устремив взгляд на светлейшего, замерла, как мышка, готовая вот-вот кинуться наутек...

«Дикарка», — с нежностью подумал светлейший. И его опять повлекло к ней...

— Желанная, — шепнул он так тихо, что она не услышала.

Сколько решимости и твердости было в его движениях и в выражении лица до этого появления в шатре, столько же неуверенности вдруг проснулось в нем, как только он вновь увидел возлюбленную. А когда несчастный приблизился к лежащей, решимость и вовсе оставила его. Он даже рассердился...

Помимо страха, глаза чудесной Эвелины источали еще и смирение. Кажется, бедняжка уже примирилась с мыслью, что ее ждет горестный исход, и не надеялась на лучшее. Тонкая шея ее была вытянута и обнажала нежную паутину синих жилок. А пышные волосы переливались на голых плечах...