Предложение меня удивляет, но мои сомнения улетучиваются в одну секунду; я цепляюсь за его руку и позволяю увести себя из этой обители печалей. По дороге к выходу некоторые пытаются с нами заговорить, но Карл не останавливается – идет прямо, увлекая меня за собой. В вестибюле он берет наши пальто, и мы наконец выходим наружу.

Я с удовольствием подставляю лицо холоду, шумно набираю полную грудь воздуха. Боже, как хорошо! Я задыхалась в этом зале, пропахшем горем и смертью. Еще три вдоха – и Карл, не выпуская моей руки, идет дальше.

Если бы я не испытывала такого облегчения, удаляясь от похоронного бюро, я бы спросила, куда мы направляемся, но я иду молча, потому что, по правде говоря, мне это совершенно безразлично. Если бы я могла, я бы не стала возвращаться, пусть это и означало бы, что я больше никогда не увижу Алекса, так рано ушедшего из жизни. Мне хочется запрыгнуть в первое же проезжающее мимо такси и умчаться туда, где меня никто не найдет, где я смогу спокойно пережить траур или просто сделать вид, что Алекса никогда и не было. Здесь, в этом городе, в окружении этих людей это невозможно. Здесь все напоминает мне о нем.

Карл приводит меня в крошечный парк, в этот поздний час совершенно пустынный. Шаги у него решительные, как будто он точно знает, какова наша цель. Перед детской площадкой – скамейка, возле которой Карл останавливается. Целую минуту или даже больше вокруг меня ничего не двигается, не считая поскрипывающих на ветру качелей. Неожиданно по моему горлу взмывает клубок огня – так быстро, что я не успеваю ни удержать его, ни подавить. Он взрывается… Я глотаю слезы, с губ срывается крик. Я закрываю рот руками, и мои ноги вдруг становятся ватными. У меня больше нет сил на то, чтобы себя контролировать, изображать спокойствие. Я падаю коленями на холодную землю рядом с Карлом, который не отходит от меня ни на шаг, пытается обнять. Его руки удерживают меня, не дают мне рухнуть на четвереньки, а потом растянуться на земле и свернуться в комок.

Зарывшись лицом в серый плащ Карла, я пла́чу. Это длится вечность. Я жду, что он что-нибудь скажет, попытается меня утешить, но он ничего такого не делает. Просто ждет, пока приступ пройдет, и сильнее сжимает объятия, когда я начинаю трястись от горя, которое меня душит. На мокром от слез лице холод ощущается особенно остро, и я укрываюсь от ветра за плечом Карла. Прижимаясь к нему, я словно попадаю в другую вселенную. Надо бы его поблагодарить, но я молчу, потому что голос у меня пропал, а еще потому, что я думаю о скрипучих качелях. Они напоминают мне о том, что и я тоже ужасно одинока.

Когда Карл отнимает руки, мы еще какое-то время стоим коленями на траве, друг напротив друга. Он встает первым. Все, хватит плакать… Наверное, сейчас Карл попытается отвести меня обратно. Но нет, он присаживается на деревянную скамью и похлопывает по ней, приглашая составить ему компанию. Можно подумать, что он предлагает мне отсрочку. Я тоже поднимаюсь и молча сажусь рядом.

Довольно долго Карл просто сидит и даже не предпринимает попытки заговорить. Его присутствие меня успокаивает, может быть, потому, что он ни о чем не просит. Взгляд мой блуждает вдали, скользит по кронам деревьев, зданиям и прохожим на тротуарах – осязаемому свидетельству того, что Земля не перестала вращаться, несмотря на то что Александера Эванса больше нет. Это странно – думать о том, что время продолжает свой бег, когда внутри тебя самого все словно замерло. Если бы только Алекс был жив, если бы только он услышал меня из своей комы… Остался бы он со мной? Поборолся бы еще?

– Как думаешь, Алекс нас слышит?

Я озвучиваю вопрос, хотя задаю его самой себе, а не Карлу. Я все еще смотрю на небо в надежде, что Господь – а еще лучше сам Алекс – пошлет мне знак. Слышал ли он мои молитвы, когда лежал на больничной кровати? Знает ли, что я чувствую прямо сейчас? Что пустота, тревога, страх терзают мне душу? И если бы мне было известно, чего он хотел, помогло бы мне это решить, что делать теперь со своей жизнью?

Мы с Карлом молчим, и это нормально. Слишком уж сложный я задала вопрос. Кто знает, что Алекс, будучи в коме, мог слышать или ощущать? Я поворачиваюсь к Карлу и замираю при виде его слез. Он быстро отворачивается, вытирает глаза. Я чувствую себя совершенно беспомощной перед скорбью, которую он старается скрыть, но, хочу я того или нет, все равно это вижу. В таких случаях никогда не знаешь, что сказать, и мне известно по собственному опыту, что словами горю не поможешь. Я кладу руку Карлу на спину, тихонько поглаживаю ткань плаща. Это все, на что меня хватает. Хотя я прекрасно понимаю, что легче ему от этого не станет.

– Надеюсь, что нет! – неожиданно восклицает Карл охрипшим от слез голосом.

Он горбится, прячет лицо в ладонях. И плачет еще сильнее. Скорее всего, его гложет чувство вины. И это понятно, ведь они с братом так и не успели помириться. Проблема в том, что смерть всегда напоминает нам о том, что мы не успели сделать. Это ужасно – опоздать на какие-то жалкие пару месяцев! На Рождество Карл с Алексом могли бы встретиться и Бренда смогла бы в последний раз обнять сына. Зачем было откладывать поездку на два месяца?

Когда люди умирают, наверное, ничего не остается, кроме… сожалений.

– Он не дал мне шанса… объяснить! Я собирался… собирался сказать… а потом…

Голос Карла дрожит, как и все его тело. Он шмыгает носом, пытается успокоиться, но все зря – на него накатывает новая волна отчаяния. Заливаясь слезами, Карл качает головой, твердит о том, как ему хотелось поговорить с братом, объясниться… И вдруг поднимает на меня красные от слез глаза:

– Прости…

– Карл, не кори себя, – мягко говорю я. – Ты не мог знать, что так выйдет, о’кей?

Я энергичнее поглаживаю его по спине, словно это может утешить. И повторяю: никто не мог знать, что Алекса так внезапно не станет. Если бы мне об этом было известно, я бы не отошла от его кровати ни на шаг. Понимал ли он тогда, что я рядом? Что не бросила его? Кто знает… Остается только надеяться и изобретать ответы, от которых становится легче на душе, потому что, в сущности, нам ничего об этом неизвестно. Вообще ничего.

Карл все качает головой, повторяет, что ему очень жаль, потом вдруг заявляет, что ему вообще не следовало приезжать в Монреаль, не следовало входить к Алексу в палату, потому что тот, конечно же, не хотел ни видеть его, ни разговаривать с ним… Слова перемежаются всхлипами, все более громкими, и в конце концов Карл роняет голову на руки с таким видом, что у меня сердце разрывается от жалости. И я наконец понимаю, что он хочет сказать: ему кажется, что Алекс умер из-за того, что услышал его голос.

На какое-то время моя рука замирает над плащом. Я обдумываю это предположение. Мог ли Алекс до такой степени ненавидеть брата, чтобы не стерпеть его присутствия? Мог ли он уйти, только бы не слышать его голоса? Нет, этого просто не может быть. А Карл, между тем, так расстроен, что я не могу ответить на его вопрос однозначным «нет». И все-таки, чтобы его утешить, я говорю: это случайность, что Алекс умер именно в тот момент, и не стоит так терзаться, потому что это ничего не изменит, его все равно не вернуть. По крайней мере, это – чистая правда.

Сожаления… Только смерть близкого человека может взвалить нам на плечи такое тяжкое бремя. Она всегда оставляет в сердце сомнение: «Может, нужно было поступить вот так? Или эдак?» Множество вопросов, ответов на которые мы никогда не узнаем.

– Я не успел…

Карл подыскивает слова, то на английском, то на французском, но рассказ все равно получается печальный: брат умер, не дав ему несчастных пяти минут, чтобы хотя бы попрощаться. После всего, что они пережили вместе, после многочасового перелета через Атлантику, предпринятого исключительно для того, чтобы увидеть Алекса, нужно же было ему умереть, так и не услышав, что брат собирался ему сказать!

Слезы снова текут у Карла по щекам, и я уже не знаю, что предпринять, чтобы его утешить, поэтому бормочу: «Тише! Чш-ш-ш..» – и опять глажу его по спине. А потом говорю то, во что сама верю в этот момент: со всеми нами Алекс побыл слишком мало. Он пронесся, как порыв ветра, по нашим жизням – и по моей, и по жизни своих родных. И даже в смерти остался верным себе, мой непредсказуемый Алекс….

– Здесь он стал совсем другим, – говорит Карл уже намного спокойнее. – Кажется, с тобой он был счастлив.

Наверное, он сделал такой вывод, когда слушал прощальные слова друзей Алекса, ведь многие говорили, что, влюбившись, его брат очень переменился. Не знаю… В моей памяти существует только один Алекс. Да, он был счастлив и он меня любил, но, судя по всему, этого оказалось недостаточно, чтобы бросить вызов смерти.