Семен Малков - Последнее искушение. Эпилог

— Давай, догони ее! — приказал старший по званию. — Интересно, труп еще в багажнике?

Он отложил рацию и взял в руки микрофон, а когда приблизились к джипу, на всю округу раздалась его команда:

— Водитель «Тойоты», остановитесь!

Голенко мгновенно покрылся холодным потом, но, само собой, не подумал даже затормозить. Наоборот, резко увеличил скорость, лихорадочно соображая, как уйти от погони. За время работы водителем он успел хорошо изучить Москву и, первым делом, мысленно намечал маршрут, по которому смог бы скрыться. «Мотор у меня мощнее, и я от них оторвусь. Потом нырну в проезд Сокольнического лесопарка — там постов нет, — молнией мелькало у него в мозгу. — А дальше — тоже через лесопарк Лосиного острова и Гольяново выеду на МКАД. Милицейский пост проскочу на скорости, авось не заметят. На кольцевой снова оторвусь и где-нибудь съеду — на джипе это удастся. Ну а дальше — проселками». Вслух же, подбадривая себя, понадеялся:

— Лишь бы вырваться из Москвы, а прихватят за городом — откуплюсь!

И, выжимая из двигателя все его лошадиные силы, Голенко погнал джип с такой скоростью, что патрульная «Лада» быстро отстала, а скоро и скрылась из виду. Маршрут он выбрал удачно: незаметно свернул в Сокольники и через проезды лесопарков благополучно добрался до Гольянова, последнего микрорайона перед МКАД. Там был пост, который он быстро проскочил, но в зеркало заднего вида заметил, как из будки выскочили двое с автоматами и бросились к стоявшей наготове машине.

Дмитрий изо всех сил, невзирая на гололед, гнал джип по кольцевой дороге, в то же время высматривая возможность где-нибудь с нее съехать, пока не видно погони. Но не успел. Впереди его уже караулили две милицейские машины — по одной с каждой стороны дороги. Однако, путь они не перекрыли — по МКАД движение не прекращалось и ночью. Это позволило джипу проскочить, но началась погоня, и Голенко похолодел, предчувствуя, что ему несдобровать.

Преследовавшая его машина оказалась мощным «БМВ» и довольно быстро поравнялась с «Тойотой», приказывая остановиться. Разумеется, он не подчинился, лишь увеличив скорость. Тогда «БМВ», обогнав, попробовал его подрезать, но Дмитрий ловко увернулся и, уйдя влево, спрятался за одним из идущих в среднем ряду тяжелых бензовозов. Милицейские машины, находясь справа от автоцистерн, ничего не могли сделать и выжидали: дорога была скользкой, и останавливать огнеопасные гиганты было рискованно.

Голенко уже понимал, что положение безнадежно, но его захватил азарт гонки и, зная, что в любом случае ему лишь «светит» тюрьма, злобно шептал:

— Попробуйте, возьмите меня, суки! То же мне — водилы! И чего таких фраеров в ментовке держат?

И это его подвело! Впереди из-за ремонтных работ было сужение дороги. Сообразив, что бензовозы затормозят и, вырвавшись вперед, милицейские его перед препятствием заблокируют, Дмитрий решил раньше них проскочить эту узкую горловину. Он резко нажал на газ, чтобы опередить идущий рядом бензовоз, и произошло непоправимое. Газовать по гололеду было равносильно самоубийству. Джип развернуло на девяносто градусов и бросило под колеса автоцистерны между тягачом и прицепом. Раздался удар, скрежет металла и визг тормозов. Но все перекрыл мощный взрыв — это в потерпевших аварию врезался бензовоз, шедший сзади.

Масштабы катастрофы были таковы, что о них еще долго сообщали все средства массовой информации. Мало того, что пострадало несколько машин, в том числе милицейских, но были человеческие жертвы, и от разлившегося горючего возник пожар, надолго остановивший движение и нанесший большой экономический ущерб.

Все машины, попавшие в эту аварию, превратились в утиль, а джип, ставший виновником происшедшей трагедии — в смятую консервную банку, к тому же сильно обгоревшую в огне, пока потушили пожар. И чтобы потом извлечь из нее человеческие останки, пришлось машину разрезать на части, применяя специальную технику. Так жестоко судьба покарала бывшего друга детства Петра — Дмитрия Голенко — за его злодеяния.

Последнее время профессор Розанов страдал сердечной недостаточностью и почти не выходил из дома. Большую часть дня проводил в постели и вставал, лишь когда к нему приходили на консультацию аспиранты. Родные были обеспокоены состоянием его здоровья и часто навещали. Приехал повидаться с дедом, хотя по горло был занят подготовкой презентации вновь созданного консорциума, и Петр. Степан Алексеевич неважно себя чувствовал и лежал на диване в кабинете, обложенный справочниками и научной литературой — даже недомогая продолжал работать.

— Ты лежи, дедуля, я ненадолго! — заботливо предупредил Петр, увидев, что он порывается подняться. — Вот посижу с тобой полчасика, посоветуюсь и побегу по своим делам. Их у меня — невпроворот.

Он сгреб в сторону кипу книг, придвинул к дивану кресло, сел и вкратце рассказал о своем новом деле, о его перспективах и даже о предстоящем банкете по случаю презентации созданного консорциума. Профессор слушал с большим интересом, изредка перебивая вопросами, но когда внук закончил, перешел все же к другой, более важной для него теме.

— Я очень рад за тебя, Петя, — одобрительно произнес он и тут же добавил: — Но эти успехи не компенсируют того, что ты разрушил свою семью. Меня интересуют твои личные планы.

— Давай не будем об этом! Тебе, дед, нельзя волноваться, — попытался уйти от этого болезненного вопроса внук, но профессор настоял на своем.

— Если тебя беспокоит мое здоровье, то докажи мне, что сохранил здравый смысл и свои лучшие качества! — тихо, но твердо потребовал он и добавил: — Ведь я больше буду волноваться, думая, что все хуже, чем есть на самом деле.

Степан Алексеевич приподнялся на подушках и задал прямой вопрос:

— Скажи мне честно: ты полюбил другую? Иначе я никак не могу объяснить твоего поступка!

Вопрос был простым, но Петр растерянно потупился, не зная, что ответить.

Теперь и ему самому уход от жены и сына казался до глупости безрассудным. Ему стало больно и стыдно. Не поднимая головы, покаянно признался деду:

— Я и сам сейчас не понимаю, как мог такое натворить. Упал духом. Счел себя безнадежным неудачником. Был уверен, что не поднимусь. Вот и все потерял. Добровольно!

Петр удрученно замолчал. Боль и горечь переполняли его душу. Он был мужественным и никогда не плакал, но сейчас еле сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Заметив выступившие на глазах у внука слезы, Степан Алексеевич был поражен и смягчился.

— Да, это безумие на тебя тогда нашло — состояние аффекта. Очень жаль, но такое может произойти с каждым, Петенька, — сказал он, с любовью глядя на внука. — Так что возьми себя в руки и давай подумаем, как спасти положение!

— О чем ты, дедуля? Поезд уже ушел! — безнадежно махнул рукой Петр. — Я сам накинул себе петлю на шею! Даша пыталась меня удержать, клялась, что ее не страшит бедность, но я ей не поверил, а теперь уж ничего не вернуть!

— Нет, ты неправ! — горячо возразил профессор. — Не все еще потеряно, и ты не должен сдаваться!

Он почувствовал боль в сердце, сделал паузу, пока она его отпустит, и убежденно сказал:

— Несмотря ни на что, Дашенька все еще тебя любит. Ты ведь знаешь, что она предложила вернуть тебе «Алтайский самородок». Безвозмездно! О чем это говорит? — многозначительно взглянул он на внука. — Да она то и замуж выходит за этого олигарха — чтобы помочь тебе снова встать на ноги! Жертвует собой ради тебя! Неужели ты этого не понимаешь?

Сердечная боль снова дала себя знать, и профессор умолк, устало прикрыв веки. Петр продолжал сидеть с унылым выражением лица, ибо не верил, что можно что-либо изменить. «Нет, не стоит поддерживать эти иллюзии. Деду станет еще хуже, когда они рухнут», — мысленно решил он, а вслух произнес:

— Думаю, ты ошибаешься. Назад уже ничего не вернуть. Я Дашу знаю: она очень порядочная и свое слово, данное Юхновскому, сдержит. К тому же, — Петр непроизвольно нахмурился, — у них, судя по всему, все уже зашло далеко.

— Ну и что, даже если это так? — горячо возразил профессор. — Она тебе не изменяла! Женщине нельзя простить только предательства! А ты надеялся, что такая красавица будет в одиночестве растить твоего сына?

Однако черные мысли о том, что Даша сразу же отправилась кататься с Юхновским на его яхте, уже отравили душу Петра горечью, и он, решив закончить этот тяжелый для обоих разговор, демонстративно взглянул на часы: