Виктор перекатился на нее и навис над ее телом, продолжая двигать рукой между бедер. Влажные пальцы касались кожи, скользили ниже, пока не добрались до ануса. Усмехнулся, чувствуя, как она рефлекторно сжалась. И теперь ласкал ее там.
Анна снова прикрыла глаза, расслабилась и принимала его ласки. Улыбка ее становилась довольнее с каждым движением его пальцев, и губы раскрывались от тихих коротких стонов. Обхватила его шею руками, приподнялась к нему, крепко прижалась всем телом. Грудью, животом, сплелась ногами. Нашла своими губами его. Нежно провела по ним языком. И, резко оттолкнув от себя, быстро оказалась сверху. Влажными поцелуями двигалась вниз, рисовала языком невидимые узоры, кусала кожу.
Перемещалась вдоль него, пока не достигла губами паха и внутренней стороны бедер.
— Слушай, а у него имя есть? — спросила она с улыбкой и поцеловала толстую, мощно пульсирующую вену члена, крепко прижавшись тренированным ртом умелой шлюхи. Сходя с ума от того, что чувствовала, как сильно бьется в ее губы его кровь. И твердеет набухающий желанием член.
Крепко ухватила его у основания рукой, подняла голову, чтобы видеть лицо Виктора, захватила губами. Упирала его себе в щеку, дразнила языком, вынимала, плотно соскальзывая губами, от чего раздавался громкий звук, бьющий в уши, ласкала рукой и снова впускала его глубоко в свой рот. Не отрываясь, смотрела Заксу в глаза и приходила в экстаз от солоноватого вкуса его плоти.
Неожиданно крупно вздрогнула и отпустила. Рванулась к лицу. Дико, зло поцеловала и откинулась на подушку. Выдохнуть не успела — Виктор перекатился на нее, накрыл собой и вошел в нее быстрым скользящим движением. Меньше минуты. Меньше минуты, и он присоединился к ее экстазу, чувствуя, как все внутри колотится оргазмом. Теряя разум, вцепился в ее губы своими. И только потом понял, что видит перед собой только ее синие, будто бы осеннее небо, глаза. И больше ничего. Ничего на свете.
— Аня, — прошептал он. И поцеловал теперь уже мягко, неторопливо теплый красный рот. Она молчала, не шевелилась, равнодушно смотрела на него. Будто ее выключили. С ней это часто случалось. Почти всегда. Днем она никогда не была такой, какой бывала ночью. За три недели он успел это усвоить.
Три недели.
Оставшись у нее в тот памятный день, когда его семейная жизнь окончательно развалилась, так вышло, что он остался у нее насовсем, привычно теперь возвращаясь после работы в квартиру, купленную им для проститутки, которая тоже принадлежала ему. И жизнь оказалась сотканной из переплетения реальности и сексуального помешательства. Когда он и сам выключался — и не помнил ни прощальных слов Лизы, сообщившей ему, что он — дерьмо, а она дерьмом быть не хочет; ни того, что она убила их ребенка — а в действительности его убил он сам, почти собственными руками. Калеча мать — ребенка не щадишь. И пофигу, что Лиза едва ли понимает, что уже и сама стала дерьмом. Ни того, что ему в спину ухмылялись даже собственные подчиненные — живет со шлюхой. Все так живут — он попался.
И все-таки остановиться и уйти не мог. Ненавидя себя не за то, что хочет ее. А за то, что другим об этом известно. И сходя с ума от чувства вины и похоти. Адский коктейль, гремучая смесь.
— Уже восемь, — потянувшись и взглянув на часы на тумбочке, сообщил Закс.
Губы Анны скривились в усмешке.
— Ладно, — протянул он. — Тебе кофе варить?
— Нет.
— Как хочешь, — пожал он плечами и встал. — Позавтракаю в офисе.
В офисе он не завтракал. Не имел такой привычки. Более того, Виктор вообще не собирался ехать на работу. Анна заложила купленный им автомобиль. Идиотизм. Он это знал. Сняла кредитный лимит с карты. Это он тоже знал. И это тоже было похоже на идиотизм. И он был абсолютной тварью, устроив за ней слежку. Травля всегда хорошо ему удавалась. Особенно до той поры, пока жертва еще не успевала о ней догадаться.
Закс сидел в машине за углом дома, ожидая того, что будет дальше.
Не прошло и часа, как со двора вырвался автомобиль Анны и двинулся в сторону юго-восточной границы города. Она гнала, нагло подрезая и уверенно вдалбливаясь в сплошной транспортный поток. Резко тормозила только на красный, игнорируя желтый цвет. Пока не влетела на парковку торгового центра. Выскочила из машины, покрутила головой и достала телефон. Потом помахала рукой через ряд автомобилей и почти бегом бросилась в том направлении.
Закс, выруливший на эту же парковку, остановился с другого конца, откуда, впрочем, прекрасно было видно происходившее. Из красного кабриолета ей навстречу вышла «наставница», чье лицо он запомнил слишком хорошо, чтобы не понимать, кто это. Дебильная мысль о том, для каких целей Анна может обратиться к бывшей сутенерше, пришла в голову моментально. И совсем не потому, что он всерьез продолжал считать, что она спит со всеми подряд из любви к искусству. А именно потому, что все-таки для чего-то же она заложила машину! Подработать решила?
Было у него время об этом думать? Нет, не было. Будь это одна из баб, с которыми он изредка уходил в загул — не было. Но это Анна…
Усмехнулся. Вгляделся в две женские фигурки. «Наставница» расцеловала Анну в обе щеки и что-то сказала. Анна улыбнулась и что-то ответила. А после две женщины скрылись за дверью магазина.
Идти туда за ними он не стал — зачем? Остался сидеть в машине. Некоторые дни подчас складываются феноменально последовательно и именно так, как надо. Даже через годы понимаешь — все случилось, как должно было случиться. И похрен, если от этого развалились жизни кучи людей вокруг. Так или иначе, мы затрагиваем тех, кто нам близок. Близкие — тех, кто близок им. И так выходит, что каждый — вроде струны, отдающейся звуком в пространстве. И каждый звучит, звучит, звучит, растворяясь, рассеиваясь, пока однажды не смолкнет навсегда.
Его — пока не смолкла.
Десять лет назад. Что было десять лет назад?
Закса-старшего застрелили на охоте. Менты определили только, из чего стреляли. Кто стрелял — даже не пытались. В разборки авторитетов они не лезли. После похорон Веру Закс хватил удар, с которым ее некрепкий организм не справился. Остаться сиротой, когда тебе шестнадцать, или остаться сиротой, когда тебе двадцать шесть. Говорят, есть разница. Закс не уловил. Наверное, потому что не помнил себя шестнадцатилетним. Все, что он теперь помнил — отца убили за чугунолитейный. Наводку дали те же менты. Негласно. Был у него там человечек, который иногда выдавал дозированную информацию. Цунами проверил. Цунами — правая рука Ивана Закса. Тот, кто справлялся с грязью, к которой не допускали Виктора. Его тоже эта история прикончила. Но тогда он еще рыпался, проверял, носился по городу.
— Я Горину визитку оставил, — сказал он однажды, ввалившись в кабинет.
— Совсем делать нех*й?
— А иначе не интересно. Он даже знать не будет, что я на него охочусь. За ним сейчас по городу машинка кружит. Ник выруливает. Пусть пощекочет деду нервы.
— И что это даст? Он усилит охрану.
— Ну пусть усилит. Пох*й на его охрану. Эта падаль кровью захлебнется. И не только своей.
В ту минуту, когда Закс медленно кивал болтавшему Цунами, он еще не знал, что кровью — и чужой, и своей — захлебнется только он. Это была его война.
О том, что Горин попался на покупке билета в Лондон, стало известно на следующий день. Билет был один. Свою семью, по всей видимости, он вывозить не собирался. Но Заксу было глубоко плевать на его семью. Единственный, кто еще был ему нужен — это Петр Михайлович. Остальное его не интересовало. В то время он не знал себя, не ощущал себя, не был собой. И в то же время впоследствии задумывался — а может, именно тогда он и был настоящим? Каким не был ни минуты всей предыдущей жизни? Может потому и не важна стала вся предыдущая жизнь, если ради одной минуты возмездия он готов был пожертвовать всем на свете?
Летний день был ярким. Настолько, что когда Виктор ехал на заднем сидении автомобиля в Репино, в нескольких километрах от которого Горин отстроил дачу, он не знал, куда деть глаза. Било в лицо, заставляло пылать кожу. Солнце ли? Может быть, что-то другое? Может быть, предчувствие? Это ему не суждено было узнать.
Машина Петра Михайловича оказалась под домом — где еще ей быть? Цунами говорил, что старик сорвался с работы в аэропорт, а оттуда за шмотками. Черт его знает, что он прятал на той даче. Дом стоял на отшибе, скрытый полосой леса, из поселка его видно не было. Это значительно облегчало дело.