Аида Золотая - Последний поцелуй неба

Тебя. Бросили.

Медленно двигаясь в густом потоке машин, она мысленно совершила ритуальный подсчет. Виктор Закс отсутствовал двадцать семь дней и девять часов. После месяца тотального траха в «Носороге» — это было сильно. Надоела? Пресытился? Забыл?

Она не забыла.

Сначала просто ждала. Потом начались проблемы с ребенком. С чужим ребенком.

Но она не забыла, не забывала ни секунды.

Злилась, насылая на его голову все проклятия мира. И бормотала себе под нос, почти не разбирая дороги впереди:

— Думаешь, я позволю тебе жить? Думаешь, позволю?

Нет, никогда. Она знала, где искать его. Она знала, что разрушит его жизнь так же, как он разрушил ее. Она знала, что уничтожит его родных так же, как он уничтожил ее. И знала, что станет смеяться, когда он окажется один, удивляясь, зачем остался жить. Она всегда это знала, кружа вокруг него, подобно стервятнику, почти уже десять лет. Не получилось так, она подберется к нему снова, так же близко, как уже подбиралась прежде, когда он срывался с крючка. Только теперь — один на один.

«Неужели ты совсем одна, и у тебя совсем нет близких?» — резануло в памяти. Эту резь она ненавидела. Та отдавалась во всем теле, заставляя ее возвращаться к тому, что было давно отброшено.

Пасмурный день ранней зимы десять лет назад. Шел мокрый снег и тут же таял, превращаясь в жидкую грязь под ботинками, в которых молча вышагивала по детдомовскому стадиону Аня.

Рядом с ней шагал Алексей Власов, молодой человек, нашедший ее на обочине загородной дороги — с теплым взглядом карих глаз и улыбкой, от которой и самой хотелось улыбаться. Она думала, что забыла, как это делается. Не могут люди улыбаться и все еще оставаться жить, когда мир рушится.

Оказывалось, могут. Оказывалось, дни продолжают мелькать спешной чередой, тогда как она сама замерла во времени.

— Совсем нет, — отвечала она Алексею.

Он улыбался, пожимал плечами и начинал сначала:

— Совсем нет, или просто не помнишь?

— Совсем нет, — ее голос звучал уверенно.

— Но если ты помнишь это, то, может быть, помнишь что-то еще? — с лукавой улыбкой спросил он.

Власов был студентом пятого курса юрфака.

А еще он никогда не был идиотом. И умел складывать два и два, хотя ни с кем результатами не делился.

— Не-а, не помню, — отворачивалась Анна, пиная ботинками камни.

Он остановился и помолчал. Странным образом эмоции на его лице читались, как в раскрытой книге. Даже если он пытался их скрыть. Сейчас он был сосредоточен и тревожен.

— В трех километрах от трассы был пожар, — наконец, медленно выговорил он и уперся пытливым взглядом в нее.

— Ну и что? — равнодушно спросила девочка. — Вот если бы сгорел детдом, было бы веселее.

— Тебе здесь не нравится? — живо ухватился за эту мысль Власов.

— Нравится.

— Если бы у тебя кто-то остался… Брат или сестры… Может быть, тебе это тоже понравилось бы.

— Чем? Мне и одной хорошо.

— Уверена?

— Ага, — кивнула Анна.

Алексей кивнул и замолчал.

Он никогда не забывал того, как началась эта история для него. Он гнал в Питер по трассе из Москвы. Проехал указатель на Репино. И промчался мимо, даже толком его не приметив. А потом эта девочка, появившаяся на дороге, будто бы из ниоткуда. Его почти оглушил визг тормозов — не сразу сообразил, что это он вжал их до отказа, выруливая в сторону. Вырвался из машины, когда та съехала на обочину. Подбежал к ребенку, сидевшему на краю асфальта. Сначала орал на нее, вымещая собственный испуг. Потом понял, дошло. Увидел. Ее взгляд, пустой, будто у слепого котенка. Взъерошенные подпаленные волосы. Синяки на руках и коленях. Покрывало на плечах. Чумазая вся, будто вываляна в грязи. Еще позднее, в машине, когда усадил возле себя, стал осматривать ее тело, дрожащее крупной дрожью от его прикосновений, и пытался понять степень причиненного ущерба — несколько крупных ожогов на щиколотках и голенях в какое-то мгновение показались ему самым серьезным. И опять дошло через время. Следы засохшей слизи по ногам. Сперма.

Он отвез ее в больницу. Ночь проторчал там. Бесконечно пил кофе и ждал. Нужно было поговорить с ней, узнать, кто ее родители, кому сообщать. А потом, на следующее утро, увидел сюжет в новостях о гибели бизнесмена Петра Горина и его семьи где-то на окраине Репино. Девочка в тот же день объявила, что ничего не помнит. Врачи подтверждали возможность амнезии.

И Власов прекрасно понимал, почему и что именно она не помнит. Ей нельзя было отказать в уме — что бы ни случилось в том доме, Анастасии Гориной лучше было остаться мертвой. И Алексей приложил все усилия для того, чтобы дело о нашедшейся безымянной девочке в милиции замяли как можно скорее. При их текучке и проценте висяков — одним нераскрытым делом больше, одним меньше. Хорошо иметь в загашнике папу-полковника милиции.

После выписки Аню Протасову определили в детдом.

А Власов так и не мог отделаться от странного чувства, что должен, обязан сделать для нее что-то еще. Будто бы этот жуткий случай на дороге уже навсегда определил его жизнь.

— Хочешь, я тебя на выходные в парк возьму? — глупо спросил он, решив сменить тему. — Договорюсь с Василием Андреевичем, он отпустит.

— Не-а, мне пару по физике исправлять надо.

— Не любишь физику?

— А чего ее любить? — удивилась Анна. — Она же не кошка и не человек.

— Хорошо, — мягко сказал Алексей. — А кого ты любишь?

— Между прочим, я еще несовершеннолетняя.

Он почему-то смутился и отвел взгляд. Сунул руки в карманы и посмотрел на кроны деревьев. Они были голые и подпирали небо своими ветвями-щупальцами, будто пронзая его. Перед глазами снова мелькнули ее тонкие ноги в засохшей слизи. Полгода прошло. Такое не забывается, но полгода прошло… Все это время он приходил к ней в надежде вытащить… Не получилось. И с чего бы вдруг получилось? Она ему никто.

— Я про кошек, — хмуро ответил Власов. — Были у тебя кошки?

— Не-а.

— Ясно. Ладно, я пойду. Мне еще в участок заскочить, бумажки для отчета взять…

Власов приходил потом еще несколько раз. Но Анна с ним больше не встречалась, всякий раз придумывая отговорки. Уроки, больная голова, репетиция праздничного концерта. Он был единственным человеком, с которым она общалась после всего, что с ней случилось. Сама не знала, почему. Наверно, потому что он ее нашел. Потому что привез в больницу. Потому что навещал там. Потому что продолжал приезжать в детдом. Потому что пожалел.

Но он оказался очень настойчив в расспросах. А она не могла отвечать. Ей нечего было отвечать. Его намек о пожаре испугал ее настолько, что она не чувствовала под собой ног, когда шла со стадиона в здание. Просто переставляла их и в ужасе думала о том, что будет, если ее тайна раскроется. Несмотря ни на что, ей было для чего жить. Только для этого и жить.

В тот день, когда она поняла, что больше Власов ходить не станет — его не было слишком давно, в ней шевельнулось что-то похожее на боль, которой она уже не должна была испытывать по всем законам здравого смысла. Шевельнулось впервые с того дня, который перечеркнул все. Да, она почувствовала себя брошенной. Брошенной окончательно и навсегда. В целом мире больше не было человека, которому она была бы нужна. Даже несмотря на то, что, повзрослев, и сама понимала, что винить в этом некого. Власов и так сделал для нее очень много.

200_ год

Удушливый и холодный одновременно месяц тянулся, не оставляя в нем ни единого следа и не принося облегчения. Все, что мелькало вокруг, словно бы происходило с кем-то другим. Не с ним. Грустный цирк-шапито. Вокруг копошились клоуны с отвратительными мордами. И шатер был украшен траурными лентами. Мария Алексеевна хотела, чтобы ее кремировали. И оставили в Лондоне. Это тоже было частью наиболее пафосно-печального представления, какое Виктор Закс видел в своей жизни. Парадокс. В огне горело мертвое тело ее бывшего мужа, которого когда-то она любила. Парадокс или дань прошлому?

Лизу он забирал с собой в Питер, убитую горем, но показывавшую ему меньше, чем показывала прежде. И это тоже казалось неважным. Будто замеченное боковым зрением — почти почудившееся. Хлопоты с организацией похорон, завещанием, общением с родственниками — приглючились.