– Я тебе служу, матушка. Ты довольна, и я счастлив.
– Да я не просто довольна, Гришенька, я такого отродясь не видала и не ожидала. Вот порадовал так порадовал!
И по тому, сколь загадочно улыбнулся Потемкин, поняла, что это далеко не все.
Дальше надо бы в новую крепость Кинбурн, что как раз напротив Очакова, но не зря Потемкин все время держал руку на пульсе событий в Черном море, оттуда примчался гонец с донесением, что турецкий флот подошел к Очакову. От этого известия прежде всего похолодело в груди у Сегюра. И он оказался прав.
Император Иосиф усмехнулся:
– Стоило ли дразнить гусей? Так, кажется, говорят у вас?
– А это вы вот его спросите, кто дразнил! – кивнула в сторону француза Екатерина.
Взгляд императрицы был, по крайней мере, раздраженным. Франция постоянно подстрекала Турцию к войне с Россией, и теперь ни в чем не повинному Сегюру пришлось оправдываться, объясняя появление турецких кораблей не политикой Парижа, а осведомленностью турок о строительстве новых фрегатов на русских верфях.
Пришлось отменить посещение этой крепости.
Несмотря на великое множество впечатлений и происшествий, Мамонов откровенно зевал. Ему надоели бесконечные разговоры об устроении края, о политике, надоело восхищаться тем, что его не интересовало вовсе, надоели шуточки Нарышкина и лесть иноземцев. Это все хорошо, когда слышишь раз-два в неделю, а в остальное время занят своими делами и заботами. Здесь ни того, ни другого не было, Мамонов ехал, словно щегол на жердочке, ни единого вольного шага, все на виду. Скука постепенно перерастала в откровенную тоску, а ведь они не проехали и половины!
Как может Протасова в сотый раз выслушивать анекдот Льва Нарышкина или восторгаться видом из окна кареты, если этот вид повторяется уже третий день? Но главное – разговоры. Мамонов был бесконечно далек от политики и не собирался ею заниматься, а политика пронизывала каждую фразу, каждое слово собеседников Екатерины, на то она и императрица, но Александру Матвеевичу-то к чему?
Мамонов не раз уже задумывался, как долго будет продолжаться его фавор, вернее, как долго он вытерпит? Почему в Петербурге было легче, а стесненное положение его нисколько не беспокоило? Мамонов вспомнил, как разговаривал с ним Потемкин, прежде чем представлять государыне. Князь был честен:
– Не на пустые разговоры идешь, это понимать должен. Государыня немолода уж, все взгляды такие же, нужно уметь подстраиваться. И к возрасту ее, и к запросам, и намерениям тоже. Чутким быть. Она добра и не обидит, скорее сама слезы лить станет, но ты не обижай. Если обидишь, я тебе без ее жалоб уши надеру!
Тогда казалось все просто, Екатерина – женщина горячая, не бревно какое, чтоб с ней в постели мучиться, да и своего предыдущего фаворита Ермолова она не слишком утомляла, видно, учла судьбу Ланского. Когда сам в спальню попал, тоже не пожалел. Шли день за днем, щедрые дары, поклонение, лесть, зависть были весьма приятны. Мамонов чувствовал себя значимой фигурой, купался в заинтересованных взглядах двора и совсем не задумывался, как долго это продлится и чем закончится. Государыня не наложила опалу ни на одного из своих фаворитов, все получили блестящее денежное довольствие, разве только были удалены от двора…
Надоесть такое положение не успело, он общался много с кем, хотя и жил в золотой клетке. Но здесь клетка сузилась до шестиместной кареты и двух комнат и уже казалась неимоверно тесной.
С ними в карете ехала Анна Степановна Протасова, и хотя все прекрасно понимали, для чего рядом с государыней сей молодой человек, внешне Екатерина всегда старалась соблюдать правила приличия, чтобы не ставить остальных в неловкое положение, а потому Мамонов был вынужден спать на диване в приемной. А если ночевали в путевом дворце или у кого-то из помещиков, ему вовсе отводили отдельную комнату. Но Александр был уверен, что каждый его шаг даже ночью известен императрице, потому глупостей себе не позволял. Столь приличное поведение лишь усиливало его скуку. Днем слушать разговоры пожилых людей, ночью спать в одиночестве… Для молодого человека это становилось невыносимым.
Очень тонко чувствующая настроение людей, Екатерина забеспокоилась, она легко догадалась, что дело в отсутствии молодых лиц вокруг. Ее спутники – люди весьма и весьма интересные, но для нее. Кроме того, они все годились Мамонову в отцы, и разговоры их тоже были далеки от его интересов. На следующее утро она позвала к себе молоденькую фрейлину, непонятно как затесавшуюся в свиту. Маришка не была слишком умна, зато имела хорошенькое личико и смешила своими ужимками.
– Александр Матвеевич, поручаю тебе сию девицу в надежде, что ты ее несколько образуешь и не дашь никому в обиду.
Отдельно Мамонову Екатерина добавила:
– Только не вздумай, душа моя, с ней амуры заводить, обоих в море утоплю или туркам продам.
Сказано было ласково, но достаточно твердо, чтобы понять: если и впрямь перестарается, то пусть добра не ждет.
Мамонов поморщился:
– Не веришь, Зоренька, лучше не поручай, к чему сии выговоры?
– Я тебе верю, не сердись, душа моя, и вижу, что скучаешь. Может, с Маришкой повеселей будет?
Мамонов называл Екатерину Зоренькой по ее намеку, однажды она рассказала, что это придумал Саша Ланской, а ей понравилось… Пришлось и другому Саше – Мамонову – привыкать. Сначала его коробило от такого нелепого обращения, потом привык. Правда, иногда закрадывалась мысль: как же нужно было влюбиться в стареющую императрицу, чтобы называть солидную даму Зоренькой?
Маришка несколько скрасила его скуку. Конечно, она была не слишком умна и развита, но зато заразительно хохотала над его шутками, строила глазки, надувала губки и всячески выказывала свое восхищение государыней. Но даже от присутствия Маришки полегчало, все не одни старики вокруг.
Дальше их ждал Крым, и там неудача с Кинбурном быстро забылась, слишком увлекли зрелища и действа, подготовленные Потемкиным. Князь наглядно продемонстрировал, что если бы всякие… не мешали, во что он смог бы превратить юг России.
Екатерине понравились верстовые знаки и мили. Сначала она подозвала к себе Потемкина:
– Григорий Александрович, что сие?
– Это, матушка, обозначение версты на Екатерининском пути. То новая дорога, здесь ранее ничего не было, построено для твоего приезда. А знак, чтобы знала, сколько проехала, через десять верст – миля.
Екатерина с удовольствием хмыкнула:
– Остальным скажи.
Когда въехали на территорию Тавриды, карету окружили татарские наездники в богатых одеждах. Стало чуть жутковато, но оказалось, что это татарские мурзы выехали приветствовать государыню. А вокруг стрелой проносились столь же разряженные всадники, показывая чудеса джигитовки, они то вскакивали ногами на седла, то на ходу подлезали под брюхом лошади, то разворачивались в седле задом наперед…
Немного полюбовавшись на всю эту лихость, Екатерина вдруг сделала знак Потемкину, чтобы подъехал. О чем она разговаривала почти шепотом с князем, не знал никто, только тот вдруг уехал к мурзам и также разговаривал с ними. Мурзы оглядывались на карету государыни, кланялись и прикладывали руки к груди, выражая свое уважение и согласие с чем-то. Видно, переговоры закончились к обоюдному удовольствию, только теперь всадники перестали забавлять гостей видами джигитовки, а выстроились вдоль самой кавалькады карет слева и справа. Если честно, то многим стало не по себе. Что это, новая выходка Потемкина?
Екатерина с довольным видом объяснила:
– В Тавриде охранять нас будут татарские всадники!
Иосиф напряженно поинтересовался:
– Ваше Величество вполне доверяет этим степнякам и вчерашним противникам?
– Доверяю, и именно мое доверие не позволит им сделать супротив ничего дурного! Мурзы дали слово, что ни один волос не упадет с моей головы и с голов моих спутников, этому можно верить.
– Да уж, если только этим дикарям не придет в голову захватить двух императоров и попросту отдать их турецкому султану!
Екатерина засмеялась:
– Ни за что! И знаете, почему? Вовсе не потому, что они кого-то боятся, а потому, что вместе со мной придется тащить к султану всех их, – государыня кивнула на тянущийся сзади огромный обоз, – а это слишком расточительно даже для султана. Думаю, несколько наших вельмож своими капризами и требованиями способны разорить султана куда скорее, чем весь его гарем.