– Что ж у тебя за любовь такая, а? Девок мало, чтоб баб к себе таскать?! Не позорь ты мои седины, ну порть девок, на что тебе бабы-то? Побьют же мужья-то, не посмотрят, что барин…
Молодой человек в это время спокойно одевался. Пожав плечами, он томным голосом протянул:
– На что мне ваши девки, они ничего не умеют…
– Откуда в тебе эта любовь ко взрослым бабам?
Улыбка чуть тронула красивые губы Платона:
– Когда баба в летах, она словно спелый плод, а девки дуры, ничего не чувствуют.
Неизвестно, чем закончился бы спор отца с сыном по поводу преимуществ молодых перед старыми или наоборот, но оба заметили Салтыкова. Зубов-старший едва не брякнулся об пол! Мало при дворне позора, так еще и фельдмаршал свидетелем оказался!
Салтыков, весьма заинтригованный предметом спора, сделал знак, чтобы не приветствовал, но проводил до кареты. На ходу задал свой вопрос, а потом со смехом поинтересовался:
– Ты чего это, Александр Николаевич, с сыном воюешь?
– Так вот ведь аспид, другие молодые как молодые, девок по углам жмут, а у этого одни бабы в возрасте на уме. Твердит, что с ними приятности больше. Сказать кому в полку, засмеют ведь!
– Ну почему же засмеют?
На том разговор и закончился бы, но, будучи у государыни, Салтыков нечаянно оказался почти свидетелем очередной размолвки с Мамоновым. Мысленно обругав наглеца, Николай Иванович снова вспомнил Александра Ланского, с которым никаких размолвок никогда не бывало, а заодно и свой просчет в отношении его. И вдруг…
Перед глазами встал красавец Зубов-младший, у которого страсть к… взрослым женщинам, а внешность куда примечательней Мамонова! Салтыков даже головой замотал от пришедшей на ум идеи. Насколько он помнил, Платон Зубов служил в гвардии, числился весьма обходительным с дамами и в кутежах или игре замечен не был.
Сразу от государыни Салтыков снова поспешил к своему управляющему. Александр Николаевич подивился зачастившему фельдмаршалу, но особенно его удивил вопрос:
– Где Платон?
Сердце бухнуло: не натворил ли чего Платон по глупости? Но Салтыков вроде даже не сердит, напротив, чем-то доволен.
– Отсыпается вон… После ночных трудов-то.
– Позови.
Платон пришел быстро. Фельдмаршал оглядел молодца, словно кобылу на ярмарке, довольно хмыкнул:
– Так, говоришь, тебе в возрасте и теле женщины нравятся?
Зубов глянул прямо, хотя красивые глаза чуть подернуты поволокой:
– Да, в них чувства больше. – И неожиданно добавил: – И ненасытности.
– Чего?! – взвился отец, но его остановила рука Салтыкова. И все же Александр Николаевич не удержался: – Вот ведь кобель выродился, ему и одной бабы на ночь мало!
Бровь фельдмаршала чуть приподнялась, выражая удивление, а в глазах и вовсе засверкали лукавинки. Почему-то возмущение хозяина дома ему понравилось, вернее, то, чем возмущался.
– Та-ак… Про службу расскажи. С кем дружен, пьешь ли, играешь? Чему обучен…
Платон чуть дернул плечом, но фыркнуть не посмел. И это тоже понравилось Салтыкову. Зубов-младший сказал, что ротмистр, что не пьет и к игре не склонен, а что до постельных предпочтений, так чем женщины хуже девок?
– И правду отец говорит, что одного разу тебе за ночь мало?
Красивые губы Платона почти презрительно сжались, он не счел нужным отвечать.
Николай Иванович чуть улыбнулся:
– Ты, Платоша, на меня искрами-то из глаз не сыпь. Ты мне ни в каком виде не нужен, я не девка и не баба. А спрашиваю не зря, мысль про тебя одна есть… Занятная мысль… Пойдем ко мне, потолкуем.
Отцу он шепнул на ухо что-то такое, что у того челюсть отпала и не сразу на место вернулась. Сына отпустил почти со слезами на глазах, у двери внушал:
– Ты, Платон, Николая Ивановича слушай внимательно, он худого не посоветует, а может тебя вовсе в люди вывести.
Так от Салтыкова началось восхождение Платона Зубова к высотам власти. Однако фельдмаршал не был столь ловок, чтобы просто представить молодого человека государыне, как это, не смущаясь, сделал бы Потемкин. И тогда он убедил помочь Анну Николаевну Нарышкину.
– Писаный красавец, куда там Мамонову! И смирен. Жаль государыню-то, сколько уж можно обиды терпеть от этого вертопраха?! Государыню на девчонку променять?!
Нарышкина кандидатом в фавориты заинтересовалась, просила привести для знакомства. А увидев, впервые в жизни пожалела, что служит при дворе и что ей не семнадцать лет. Такого красавца она еще не встречала! Так хотелось бы оставить при себе, но понимала, что, как Брюс, вылетит вон, стоит Екатерине понять, что припрятала, ее не познакомив. Со вздохом решила лучше помочь императрице и за то заслужить себе похвалу или чего посерьезней. Да и куда ей молоденький-то? Это Екатерине Алексеевне все таковых подавай…
– Ты, Николай Иванович, прав… Хорошая замена Мамонову-то выйдет. И без князя на сей раз обойдемся. Только я с мальцом сначала потолкую, чтобы свое место и поведение понял.
Салтыков с легким сомнением посмотрел на Нарышкину, но отказать не посмел. У Анны Николаевны стати не такие, как у государыни, да и пробу Зубову все равно пройти придется, без того к Самой не допустят, может, лучше уж сразу? Нарышкина забрала красавца к себе домой, беседовать.
Фельдмаршал переживал зря, Платон не только умел баб по ночам обхаживать до их умопомрачения, но и прекрасно разбирался в женской натуре вообще. Более внимательного слушателя Нарышкина не встречала. Платон сидел, глядя своими большими красивыми глазами ей в глаза, и слушал, не отрываясь. А хорош!.. Анна Николаевна не скрывала вздохов.
– А помните ли Александра Дмитриевича Ланского? – Нарышкина вдруг рассмеялась. – Хотя как вы его можете помнить, вы же совсем молоды были тогда! Давайте расскажу, чем кавалергард государыню взял. Пригодится.
– Весь внимание.
– Сколько вам лет?
– Двадцать два.
– Вот и Александр такого же возраста был. Уж не знаю, так ли любил государыню нашу или только прикидывался влюбленным, только ел ее глазами поедом с первого дня до последнего. Все твердил, будто только она и существует, а более ничего. Мол, один свет в окошке, и ничего другого не надо. А ведь государыня куда моложе была, только что обманута, а потому не слишком верила всем клятвам.
– Я слышал, она переживала после его смерти сильно?
– Очень, едва совсем от дел не ушла. Девять месяцев слезы каждодневно лила.
– Любила?
– Любила, да не только как любовника, но и как сына, воспитанника. Это запомнить надо. Наша матушка всегда воспитывать любила, а своего сына не дали, вот она то за внуков бралась, то за фаворитов. Кто из побывавших «в случае» был умней, те далеко пошли. Вон светлейший и по сей день в фаворе, потому что учился. И Ланской тоже был бы в фаворе, если б смерть не прибрала. А Корсаков глупцом оказался, себя выше государыни поставил и пропал.
Ты, Платон Александрович, вот что запомни: государыня сама даст столько, что и просить будешь – не выпросишь. Ничего не проси, напротив, вроде даже скромно отказывайся. В рот смотри, когда говорит, делай вид, что учишься, а лучше и впрямь учись, у нее есть чему. Хотя с возрастом не столь резва стала. И еще все про любовь свою тверди, но не страсть, а любовь. Словно бы очарован ею и только ласки и ждешь.
Сумеешь, получишь столько, что и не снилось. У нее разные в спальне бывали, были и такие, что любили, вон светлейший, Григорий Орлов да Саша Ланской. А были и те, кто только пользовались. Но то раньше было, ныне угомонилась несколько государыня, после Ланского сильно сдала. Сейчас ей угодить куда легче. Пользуйся, другого случая не будет.
– Да как пользоваться, если к ней не подступиться! И Мамонов при ней.
Нарышкина долгим взглядом посмотрела на Зубова. Тот понял это по-своему:
– Анна Николаевна, помогите, в долгу не останусь! Век благодарным буду!
– Ладно, ладно, верю. Скажи Салтыкову, чтоб тебя отправили сопровождать нас в Царское, когда послезавтра поедем. А там я уж на тебя внимание обращу.
– Глаз не сводит! А хорош, ей-богу, такого давно не видывала! – Нарышкина словно перешептывалась с Анной Протасовой, но шепталась столь громко, что обратила на себя внимание Екатерины:
– Да о ком вы?
Обе притворно опустили глаза, потом Протасова вздохнула:
– Кавалергард молодой, Ваше Величество, так взглядом и ест.
Государыня откровенно уставилась на давнюю подругу, она никогда не видывала, чтобы некрасивую чернявую Анну Протасову кто-то ел глазами даже в молодости, а уж теперь, когда кожа стала желтой, а черты лица и вовсе повисли, и подавно. На такое стоило посмотреть.