Известие о том, что их с Мамоновым вызывают к императрице, привело Щербатову в состояние, близкое к обмороку, как ни хорохорилась, а Екатерину она боялась до дрожи в коленках. Шкурина бросилась прихорашивать подругу, та отвела руки:
– Напротив, пусть видит, что я тоже в горе, тоже переживаю. Может, смилостивится?
Первым в покои императрицы пришел Мамонов. Захар заступил ему путь, сокрушенно покачав головой:
– Э-эх! Слизняк ты, ей-богу, слизняк!
Хотелось крикнуть, осадить камердинера, но, встретившись с ним глазами, Мамонов как-то сразу осел. А увидев вошедшую Дарью, и вовсе сник. Та подошла, сжала руку, горячо шепча:
– Обоих зовет, значит, либо вместе в опалу, либо к счастью.
И тут ей показалось, что в глазах любовника мелькнула… ненависть! Но размышлять было некогда, Захар уже доложил, и императрица велела входить. На ватных, непослушных ногах любовники двинулись узнавать свою судьбу.
Если бы Екатерина за ночь не выплакала все слезы, то непременно разревелась снова. Она сидела в глубоком кресле, но не изможденная и сникшая, как можно бы ожидать, а величественная, почти надменная. Спокойно смотрела, пока парочка проходила и кланялась, не высказала ни привета, ни недовольства, руки для поцелуя не дала. Немного помолчала, разглядывая того, ласки которого столько ждала в последние месяцы, и девчонку, которая эти ласки похитила.
Мамонов стоял понурый и раздавленный, а вот Щербатова не совсем. Она все же чувствовала себя победительницей, как же, отбила любовника у самой императрицы! И под самым ее носом! Тщеславная девчонка не смогла сдержаться, и блеснувший из-под ресниц торжествующий взгляд выдал Екатерине ее истинные мысли. Никакого раскаяния не было, Щербатова упивалась своей победой.
Мгновение, всего мгновение в Екатерине боролись женщина и государыня. Победила вторая: тяжело опираясь на подлокотники, она встала, жестом вернула на место подле Щербатовой Александра, привычно кинувшегося помогать, усмехнулась:
– Зря мыслишь, что я совсем стара, сама могу еще, сама…
И снова молчание, немыслимо долгое для виновных, Екатерина тянула его, как опытный актер, понимая, что своим молчанием ввергает парочку в страх. Пусть хоть так помучаются. Наконец, легко вздохнула:
– Хотите пожениться? Совет вам да любовь. Сама об обручении объявлю и на венчание тебя соберу не хуже других, – это уже Дарье. – Только к чему же тайно делать все было? Я не зверь и не ненавистница какая. Любите друг дружку, живите с богом. Завтра же обручение, я сегодня несколько больна, а потом и свадьба.
Парочка потеряла дар речи. Не было не только опалы, но и вообще выговора! Дарья незаметно сжала пальцы Александра, хотелось закричать от торжества. А императрица продолжила, снова остановив попытку выразить благодарность:
– Приданое дам, как другим, – более двух тысяч душ крепостных. Остального у Александра Матвеевича и без того довольно, много от меня получил. Живите дружно и счастливо, да только в Москве, уж не обессудьте.
Они все же бросились на колени, стали целовать руки. Екатерина не удержалась, чтобы не отодвинуться чуть брезгливо, жестом показала, чтобы удалились. Но уйти не успели, вдруг окликнула Мамонова:
– Александр, пока ты еще не женат, голубчик, глянь-ка.
Щербатова замерла у двери, но государыня махнула на нее ручкой:
– Ты иди, иди, он еще не твой, после ревновать будешь. – И тут же снова к Мамонову: – Посмотри, какие я перстни для Платона Зубова выбрала. А какой средь них лучше, и не могу решить. Как тебе глянется: какой для Платона, а какой Валериану больше подойдет?
У обоих влюбленных упали сердца. Это была уже отставка, причем полнейшая. И обвинить государыню не в чем, обласкала, отпустила, вроде и не ревновала… Мамонов чувствовал себя хуже некуда, глядя на богатые перстни, он страдал не от того, что эти камни достанутся не ему, и без них довольно, а от того, что так легко найдена замена. А он-то в ночи маялся, что Екатерина ревнует! Выходит, не больно и нужен?
Александр слушал, что-то отвечал, все невпопад, пока Екатерина не рассмеялась:
– Что-то ты, друг мой, рассеянный нынче. От радости, что ли? Ну иди к своей нареченной, завтра же вас обручу, чтоб не страдали так. Иди.
Щербатова, скользнув за дверь, ее плотно не прикрыла и от самой двери не отошла даже под строгим взглядом Захара Зотова, а потому все слышала. И ответ своего будущего мужа тоже:
– Так быстро мне замена найдена…
Следом раздался почти довольный смех государыни:
– А ты мыслил, незаменимый? Как и ты меня заменил, да только я открыто, не таясь и по углам не тискаясь. Иди уж.
Но когда за Мамоновым закрылась дверь, Екатерина уже дала волю, правда, теперь уже не слезам, а злости. Она сумела сыграть почти беззаботную, милостивую императрицу, но только пока перед ней были изменщики, а теперь чувства должны были найти выход. Впервые за много лет в камин полетел большой канделябр. Захар в ужасе прислушался: упало что-то или показалось? Хорошо, что не слышали эти двое… Кивнув Перекусихиной на дверь в кабинет, он поспешил выпроводить парочку подальше. Мария Саввишна и сама приникла к двери, из-за которой больше не доносилось ни звука. Не вынеся неизвестности, она все же приоткрыла тяжелую высокую створку.
Екатерина стояла у окна, глядя на буйство зелени на аллее парка. Она не обратила внимания на Перекусихину, лицо застывшее, нехорошее, слез нет, но взгляд тяжелый. Такое с Екатериной бывало редко, Мария Саввишна и не помнила, когда в последний раз видела, кажется, еще при жизни покойного императора Петра, после того как он при всех унизил свою супругу.
– Звала, матушка, или послышалось?
Государыня повернулась к ней всем телом:
– Войди, Маша. Скажи, чтоб убрали, я чуть камин разбила.
«Ого, чуть!» – ужаснулась Перекусихина, увидев изрядно отколотый кусок. А сама императрица вдруг весело рассмеялась:
– Хорошо, что не в голову этого подлого обманщика! Был бы убит за свое предательство! – И вздохнула: – А пусть живут, Господь с ними.
Перекусихина вгляделась в лицо своей госпожи:
– Да полно страдать по нему, матушка. И слова доброго не стоит.
– Да нет, стоит, Маша, только не про меня оно, стара уж стала, чтоб ласки мальчишечьи задаром ждать. А купленные мне ни к чему…
Но слез, обычных в таком случае, уже не было. Перекусихиной очень хотелось спросить: зачем же тогда новых красавцев привечает, к чему ей братья Зубовы? Екатерина вдруг ответила на ее невысказанный вопрос:
– Отныне любовь платонической будет, чтоб не разочаровываться больше. И чтоб сразу знал, что за кем другим ухлестывать станет, сразу вон!
«Свежо предание…» – мысленно вздохнула камер-юнгфера. И снова государыня все поняла без слов, слишком много времени они прожили с Перекусихиной бок о бок, пусть и как хозяйка со служанкой, понимали друг дружку без слов.
– Думаешь, не получится? А мы попробуем.
– Да жаль тебя, матушка, слез больно много льешь по ним, недостойным.
– Лжешь, Маша, у меня недостойных не бывает, вон все красавцы какие. Даже фрейлины готовы юбки задирать, только чтоб отбить. Ладно, будет о них, и впрямь времени терять жалко.
Обручение состоялось на следующий день, приведя в полнейшее изумление весь двор.
Дарья не спала ночь, страшно переживая. Ей казалось, что все слишком уж легко, что в этой легкости и таится опасность, а какая – не понимала. Страшно пугала верная подруга, которая хоть и уговаривала, что все хорошо, но как-то так неуверенно, что невольно сомнения усиливала. От переживаний и бессонной ночи под глазами легли синяки, руки дрожали, а мысли метались, точно мыши, застигнутые котом на кухне.
Не лучше чувствовал себя и Мамонов. Он совсем не думал о невесте, об обручении, все мысли жениха занимали братья Зубовы. Вот тебе раз! Он считал, что бросает государыню, а та уже сама приготовила его отставку! Чуть бы подождать, и было бы куда лучше, а все Дарья со своей настойчивостью! Эти перстни были бы его, да и еще много что. Конечно, подарено и так немало, но ценностей много никогда не бывает. Но больше думалось даже не о том, что потерял, а о том, как могло бы быть, не поторопись они.
В предыдущий вечер уже после повинной у государыни он нечаянно узнал, что Дарья его обманула с беременностью, ничего у нее нет. Стало совсем не по себе, попался, как телок! Лепет несчастной невесты о том, что невольно ошиблась, привел только в ярость: