Сестра сверлит меня взглядом. Я отвечаю тем же.
В дверях возникает Мэтью.
– Хорошая новость! «Поговорим о смерти» на сегодня – самый успешный эпизод подкаста! Его скачало больше народу, чем все остальные выпуски, вместе взятые! Поздравляю, сестрички. – На радостях он поднимает обе руки, чтобы мы хлопнули его по ладоням.
Но мы с Киарой продолжаем бодаться взглядами. Я злюсь, потому что из-за этой записи стала мишенью почти навязчивого внимания Энджелы, а она – потому, что я по неизвестной причине обижаю самую ценную из поставщиц ее магазина.
– Ну же, не заставляйте меня ждать!
Без всякого энтузиазма Киара дает ему пять.
– Не такой реакции я ожидал, – говорит он и, озабоченно глядя на меня, опускает вторую руку. – Прости, я бестактный, да? Это ведь не по поводу Джерри, ты же знаешь…
– Я знаю, – отвечаю я и улыбаюсь ему. – Дело не в этом.
Я не могу порадоваться успеху подкаста. По мне, так лучше бы его никто никогда не слышал и лучше бы я там не участвовала. Никогда больше я не захочу ни слышать, ни говорить о письмах Джерри.
Дом Гэбриела в Гласневине, одноэтажный викторианский коттедж, который он приспосабливал для жизни своими руками, любовно и терпеливо, – это уютное жилье с разношерстной обстановкой. И, в отличие от моего, у него есть индивидуальность и характер. Мы в гостиной. Пол покрыт уютным пушистым ковром, на ковре чудовищное плюшевое кресло-мешок, в котором мы валяемся и пьем красное вино. Гостиная в глубине дома. Окон в комнате нет, но она очень светлая: свет, хоть и вялый, февральский, льется с потолка. Мебель – мешанина из современности и старины; Гэбриел покупает только то, что ему приглянулось. У каждой вещи своя история, не обязательно сногсшибательная или какая-то другая ценность, но все они взялись из разных мест. Камин – главный акцент комнаты. Телевизора нет, взамен него – проигрыватель, на котором Гэбриел слушает всякую загадочную музыку, и книги, книг в избытке. Сейчас, например, он изучает искусствоведческое издание под названием «Двадцать шесть бензоколонок», это черно-белые фотографии стародавних автозаправочных станций США. А фоном звучит Али Фарка Туре, малийский певец и гитарист. Сквозь стеклянный потолок я вижу вечереющее небо. Ну чем не кайф? Чудесно, правда. Гэбриел – именно тот, кто мне нужен, и именно тогда, когда я позарез в нем нуждаюсь.
– Когда начнут смотреть дом? – интересуется он, недоумевая, что с тех пор, как мы уже больше месяца назад приняли решение, ничего еще не произошло. А не произошло, собственно, потому, что меня сбила с курса запись подкаста.
Официально мой дом до сих пор не выставлен на продажу, но, не в силах признаться, я ограничиваюсь легким: «Завтра встречаюсь с риелтором». Поднимаю голову, чтобы отхлебнуть вина, и снова устраиваюсь на груди у Гэбриела, более основательных действий от меня сегодня не требуется. «И тогда ты будешь мой, только мой!» – я хохочу как ненормальная.
– Я и так уже твой. Кстати, взгляни-ка, что я нашел. – Он ставит бокал и достает из-под стопки книг, сваленных у камина, смятый конверт.
– А, да, спасибо. – Я складываю конверт вдвое и засовываю куда-то за спину.
– Что в нем?
– Один парень слышал, как я выступала в магазине. Нашел, что я вполне сексуальная вдова, и дал мне свой номер телефона, – говорю я с абсолютно серьезным видом, прихлебывая вино.
Он хмурится, я хохочу.
– Ну ладно, это женщина, и она хочет, чтобы я продолжала рассказывать про себя. Просто донимает – уговаривает, чтобы я еще выступала или начала книгу писать. – Я снова смеюсь. – В любом случае это напористая богатая дама, с которой я почти незнакома, и я сказала ей, что мне это неинтересно.
Он смотрит на меня с интересом.
– Знаешь, я послушал его вчера в машине, этот подкаст. Ты говорила так трогательно. Уверен, твои слова многим помогут. – Надо же, он впервые положительно отзывается о подкасте. Хотя, скорее всего, нового он ничего в записи не услышал: в первые месяцы нашего знакомства мы оба взахлеб изливали друг другу душу, – но мне искренне хочется оставить это все позади.
– Я просто поддержала Киару, – отмахиваюсь я от похвалы. – Не беспокойся. Я не намерена торговать рассказами о покойном муже.
– Беспокоит меня не то, что ты будешь о нем рассказывать, а то, как скажется на тебе бесконечное проживание этого опыта.
– Этого не случится.
Он ерзает в кресле и закидывает на меня руку. Я думаю, что Гэбриел хочет меня обнять, но он тянется дальше, отыскивает конверт и вытаскивает его из-под меня.
– Ты его не открывала. И не знаешь, что там?
– Нет. Потому что мне все равно.
Он внимательно на меня смотрит:
– Тебе не все равно.
– Нет. Иначе я бы его вскрыла.
– Тебе не все равно. Иначе ты бы его вскрыла.
– Там не может быть ничего важного. Она принесла письмо несколько недель назад. Я совсем о нем забыла.
– Можно хотя бы взглянуть? – Он поддевает клапан.
Пытаясь выхватить конверт, я расплескиваю вино на ковер. Вывинчиваюсь из рук Гэбриела, сползаю на пол и бегу на кухню за мокрым полотенцем. Держа полотенце под краном, слышу звук разрываемой бумаги. Сердце стучит. Кожа опять словно ощетинивается колючками.
– Миссис Энджела Кэрберри. Клуб «P. S. Я люблю тебя», – громко читает он.
– Что?!
Гэбриел протягивает мне карточку. Я подхожу ближе, чтобы ее рассмотреть. Вода с полотенца капает ему на плечо.
– Холли! – отодвигается он.
Я забираю у него маленькую белую визитку. Шрифт элегантный.
– Клуб «P. S. Я люблю тебя», – зачитываю я, сгорая сразу и от ярости, и от любопытства.
– Что это значит? – интересуется Гэбриел, стряхивая капли с плеча.
– Понятия не имею. То есть «P. S. Я люблю тебя» – это понятно, но… В конверте больше ничего нет?
– Только визитка.
– Слушай, с меня хватит. Это похоже на шантаж… – Хватаю с кушетки телефон и ухожу на кухню, чтобы уединиться. – Или на плагиат.
Его забавляет моя резкая смена настроения.
– Чтобы сошло за плагиат, тебе следовало записать это хоть где-нибудь. Скажи ей, чтоб отвалила, но только полегче. Ладно, Холли? – И он возвращается к альбому с бензоколонками.
Трубку долго никто не берет. Я барабаню пальцами по стойке, раздраженно выстраивая в уме диалог. Я проговариваю про себя, что она должна оставить меня в покое, отвалить, пойти к черту, похоронить эту идею немедленно. И к чертям собачьим этот клуб, что бы он ни значил. Я не имею к нему ни малейшего отношения – и никто другой тоже, я настаиваю. Я помогала сестре, и в результате только то и чувствую, что меня выпотрошили и использовали. И слова эти принадлежат моему мужу, он написал их мне, а она тут ни при чем и использовать их не смеет. С каждым гудком гнев мой разгорается все сильнее, и я уже готова дать отбой, когда мне наконец отвечает мужской голос:
– Алло?
– Добрый день. Могу я поговорить с Энджелой Кэрберри?
Я чувствую на себе взгляд Гэбриела. Он беззвучно произносит: «Полегче!» Поворачиваюсь к нему спиной.
Голос на том конце невнятный, словно говорят не в микрофон. Рядом слышны другие голоса, и непонятно, к ним он обращается или ко мне.
– Алло! Вы меня слышите?
– Да-да, слышу. Но ее больше нет, Энджелы. Она скончалась. Умерла. Сегодня утром. – Голос срывается. – У нас как раз люди из похоронной конторы. Мы еще ничего не решили. Так что мне пока нечего вам сказать.
Я изо всех сил бью по тормозам, сползаю в кювет, гнев смят и сожжен. Пытаюсь восстановить дыхание.
– Мне так жаль… так жаль… – бормочу я, опускаясь на стул. Гэбриел встревоженно наблюдает за мной. – Но как это случилось?
Голос мерцает – он то ближе, то дальше, то громче, то слабее. Понятно, что этот человек растерян. Мир его перевернулся с ног на голову. Я даже не знаю, кто он, и все-таки утрата его почти осязаема. Она тяжким грузом ложится на мои плечи.
– Это случилось внезапно… застало нас врасплох. Мы думали, время еще есть. Но опухоль разрослась, и, в общем… вот.
– Рак? – шепчу я. – У нее был рак?
– Да, да… Я думал, вы знаете. Простите, но с кем я говорю? Вы назвались? Простите, я плоховато соображаю…
Он все бормочет, бормочет. Я думаю об Энджеле, исхудалой, подавленной, как она держится за мою руку и сжимает ее крепко, до боли. Она казалась мне странной, раздражающей, но, оказывается, ей отчаянно, отчаянно хотелось, чтобы я ее навестила. А я этого не сделала. Я даже ей не позвонила. Я не нашла для нее времени. Конечно, мой рассказ ее растрогал. Еще бы, ведь она умирала от рака. И так схватилась тогда за мою ладонь, будто от этого зависела ее жизнь.