Ей вдруг впервые после той октябрьской ночи, когда по улицам родного города ползли танки, стало страшно и гадливо. До чего же, оказывается, это тяжело — не чувствовать себя в безопасности даже дома. Когда-то в Афгане думалось — это здесь ужас и смерть, только здесь. А где-то за тысячи километров есть надежное родное место, куда можно вернуться, спрятаться. Как же так вышло, что это надежное родное место, этот город, в котором она выросла, где хохотала, мчась по широким улицам вместе с однокурсниками, где влюблялась до нервной дрожи, где тосковала и прощала, превратился в чужой ощетинившийся мир, где опасность подстерегает за каждым поворотом, и не к кому бежать за помощью? И жизнью тут правят какие-то склизкие темные личности, для которых она просто назойливо жужжащая муха — смахнут и не заметят.
— Потерпевшая, вопросы остались? — настойчиво повторил Судаков.
Лика подняла голову, усмехнулась прямо в его сонное, словно смертельно уставшее от самой жизни, лицо.
— Остались, — тихо сказала она. — Сколько примерно по времени продлится следствие? Дело в том, что мне, возможно, придется уехать…
— А вот это вы хорошо придумали! — оживился следователь. — Это правильно. Видите, вы же все понимаете, а зачем-то дурочку валяли. Я думаю, мы быстро управимся и задерживать вас не будем.
После ухода апатичного Шерлока Холмса Лика, закутавшись в байковый халат неопределенно-бурого цвета, спустилась на первый этаж больницы, где висел на стене оставшийся еще с советских времен металлический телефонный аппарат. Из-под неплотно прилегающей входной двери тянуло холодом по голым ногам. Мимо прошаркала тапками пожилая медсестра, что-то ворча себе под нос на ходу. Лика прижала к уху тяжелую телефонную трубку, набрала номер.
— Да? — коротко откликнулся на том конце провода румяный выходец из страны грез.
— Добрый день, Пирс, это Лика, — представилась она. — Я… Я согласна на ваше предложение.
12
За мутным заплеванным окном электрички лениво летели мохнатые снежинки. Колеса мерно отстукивали пролетающие километры. Проплывали мимо серые покосившиеся домишки, сараи, столбы линий электропередачи.
Лика, прислонившись к вибрирующей стене тамбура, затягивалась сигаретой. Странно, как быстро пролетает жизнь. В детстве кажется, один день тянется и тянется бесконечно, и до вечера успеваешь прожить несколько жизней. А затем этот вечный поезд набирает обороты, разгоняется, летит вперед, и ты едва успеваешь поймать глазами мелькающие за окнами картинки. Вот будто только вчера так же тряслась она в прокуренном тамбуре, собирая силы для разговора с Никитой. А между тем прошло уже пятнадцать лет, и даже лицо человека, казавшегося тогда единственным светом и смыслом жизни, почти стерлось из памяти.
И ведь совсем недавно Андрей, молодой, беспечный, смешливый, останавливал ее под заснеженными елками, стряхивал с волос снежинки и плотнее натягивал на уши шапку. Куда подевалась теперь та строптивая девчонка, готовая в любую минуту фыркнуть, высмеять своего закадычного друга и, размахнувшись, лихо запустить в него снежком?
Где искать опаленную солнцем и смертью суровую девушку-воина, твердо и решительно прощающуюся с брутальным Мерковичем в саду у занесенной снегом калитки? Все эти абсолютно разные и, как теперь казалось, донельзя чужие ей женщины остались в далеком прошлом, пронеслись мимо, высадились на заброшенных полустанках памяти.
Электричка затормозила у платформы подмосковного Шереметьева, Лика вышла из вагона, привычно огляделась по сторонам. Вот он, небольшой летный микрорайон, где получил когда-то заслуженные квадратные метры бравый военный летчик Константин Белов. Интересно, каким он был тогда? Если верить фотографиям — высоченным, широкоплечим, с глубокими внимательными глазами и почти не улыбающимся ртом. Сюда он привез молодую жену, Нинку, на удивление всего местного женского коллектива, здесь ведь и своих невест было пруд пруди, скосила мужиков война, штабелями уложила в братские могилы. А дед, коренной белорус, расторопно сменивший фамилию Беляй на Белов, взял в жены маленькую, вертлявую, шумную, некрасивую Нинку, словно воплощающую в себе простонародную житейскую хватку. И прожил с ней всю жизнь, от зари до самого своего конца. Эх, дедушка, дедушка, видишь ли ты меня сейчас, свою непослушную проказницу, свою любимую внученьку? Жалеешь ли меня там так, как умел жалеть здесь, или ТАМ, там уже все мирское становится неважно? Ничего и никто?.. Здесь родилась и выросла ваша дочь Оленька, тоненькая блондиночка с круглыми, очень наивными глазами. Любимая дочь и нелюбящая мать. Жаль только, что образ той очаровательной девчушки навсегда вытеснила та, другая женщина, постаревшая, расплывшаяся, истеричная, в день похорон своей матери явившаяся делить дедову квартиру.
Вот под этой липой мастерила кукол из одуванчиков маленькая Лика, замкнутая, необщительная, испуганным волчонком косящаяся на пробегающих по двору детей…
Лика по знакомой тропинке направилась к дому, вошла в палисадник, почти по щиколотку провалившись в снег, стянув перчатку, погладила ладонью шершавый липовый ствол. Задрала голову, отыскивая глазами окно своей детской комнаты. Четыре снизу и три справа — вот оно. Занавеска теперь другая, не прежняя, голубая, расшитая райскими птицами с длинными кудрявыми хвостами, и бабкиных горшков с вонючей геранью на подоконнике больше нет. Да и с соседнего окна, окна дедовской комнаты, пропала некогда склеенная внучкой с дедом в соавторстве модель военного самолета. Вместо него прижимает нос к стеклу плюшевый Микки Маус. Ну что ж, новое время, новые песни… Прощай, мой дом, мой единственный милый дом, где когда-то, много лет назад меня любили, обо мне заботились, оберегая, будто закрывая могучим крылом от всех человеческих несчастий, свою болезную внучку.
Лика вернулась на дорожку и направилась к автобусной остановке, протряслась в ржавом «пазике» до старого кладбища, темнеющего каменными могильными памятниками на опушке леса. Когда-то в детстве она боялась проходить мимо, зажмуривалась и мчалась, не разбирая дороги. Казалось, того и гляди, из могил повылезают истощенные длиннобородые мертвецы и утащат ее, беспомощную малышку, под землю. Теперь Лика твердо знала, смерть не имеет ничего общего с мистическим ужасом и фантазиями, созданными ее не в меру романтическим сознанием. Смерть — это обыденность, данность, растерянное и досадливое выражение на лицах людей, оказавшихся поблизости. Не страшно, нет, противно и глупо.
Дед и бабка лежали рядом, внутри одной ограды. Лика достала из сумки салфетки, опустившись на корточки, принялась стирать пыльные разводы с черного гладкого гранита. Будто вытирала невидимые слезы с выбитых на камне родных лиц. До свидания, Нинка! До свидания, дедушка Костя! Могли ли вы когда-нибудь подумать, что вашей внучке, кровиночке и золотцу, придется трусливо, постыдно бежать из страны, которой вы отдали молодость, силы, жизнь? Бежать, чтобы не оказаться очередным героем милицейской хроники, остывающим на заплеванных ступеньках сырого подъезда трупом? Что бы, интересно, сказал на это тот молодой, честный, навсегда победивший страх летчик, вся грудь в орденах, каким изображен здесь ты, дед Костя? Какими словами обзывала бы новых законодателей жизни ты, железобетонная, несгибаемая, правдивая Нинка? Как глупо, как противоестественно то, что она, их разнесчастный ягненочек, есть, а их уже нет и никогда не будет. Лишь память ее, изрешеченная встречами, ненужными страданиями и потерями, навсегда останется с ними. Прощайте, дорогие мои, прощайте…
Если прожитая жизнь что-то и воспитала в ней, что-то взрастила, это, без сомнения, неубиваемый инстинкт самосохранения. Тот, что помогал ей когда-то выжить под злым афганским солнцем, тот, что однажды не позволил вылететь, взмахнув руками, в мокрую октябрьскую ночь. Это он теперь гнал ее неведомо куда, к черту на кулички, а точнее, в какой-то невообразимо прекрасный земной рай, который обещал ей, сверкая выцветшими глазами, выутюженный ковбой Мальборо.
Аккуратно затворив за собой калитку, Лика вытерла тыльной стороной ладони мокрое и соленое от заливавших его слез лицо и двинулась по дороге обратно к станции. Ну что ж, кажется, все итоги подведены, и ничто больше не удерживает ее здесь.
Вчера состоялся, вероятно, последний в жизни телефонный разговор с матерью. Она и сама не знала, зачем позвонила. Казалось бы, все между ними решено было еще в тот день, когда подписали последние документы по продаже квартиры. И все-таки зачем-то она набрала номер и, выслушав в трубке сосредоточенное сопение младшего братца, попросила: