Джалол Икрами - Поверженный

— Придется нам с Асо уйти… Если освободимся от дел, вечером придем непременно. А вы последите за Мираком — уж очень он переживает потерю отца…

Мирак в самом деле очень сильно переживал свое горе. Забившись в угол, он то рыдал, повторяя без конца: «Дада-джан», то сидел неподвижно, уставясь в одну точку, подавленный и мрачный. Что бы ни говорили ему мать, сестры, Фируза, Оим Шо и другие женщины, как ни старались утешить, он не слышал их слов, не понимал ничего. Перед его глазами неотступно стоял любимый, светлый образ отца. Никогда не видел Мирак в его глазах гнева и ярости, никогда не слышал от него грубого слова, ругани. Никогда не подымалась на Мирака рука его отца. Пока был с ним отец, Мирак чувствовал себя уверенно; вместе с отцом он, казалось, мог гору своротить. Отец был его разумом, силой, его гордостью и надеждой. Был отец — и Мирак беспечно играл с товарищами, учился, ходил на базар, ездил в Каган, помогал матери по дому, никогда не думая о хлебе и пище… А теперь точно руки оторвались у него, он разом всего лишился, остался сиротой, одиноким. Теперь на его голову упали все заботы о семье. Теперь нельзя уже быть беспечным, надо работать, трудиться, думать о жизни, соображать что к чему. За какие-нибудь два-три дня Мирак повзрослел на несколько лет.

Мать Мирака не жила по пословице: «Дашь — поем, ударишь — умру». Она с малолетства привыкла к бедности и труду, никогда не падала духом, не теряла надежды, была готова ко всему, даже к роковому слову «смерть». Она словно предчувствовала ее, потому что потеряла покой с того самого дня, когда Сайд Пахлаван пошел на службу к Асаду Махсуму. Как она уговаривала мужа не браться за это дело, говорила, что работа с Асадом — игра с тигром, свирепым и коварным. Ах, если бы Сайд прислушался к ее словам! Но он всегда старался только успокоить ее. И вот теперь он пожертвовал собой и оставил их одинокими.

— Дай бог, чтобы Мирак уберегся от дурного глаза. Ведь характером он весь в отца, — говорила она Фирузе. — Отец и сын были похожи друг на друга, потому он так и страдает теперь. Покойный не мог спокойно работать, если день один не видел сына. И Мирак был так же привязан к отцу.

— Мирак должен учиться, — сказала Фируза. — Он уже умеет читать и писать, учиться теперь легче стало. Пройдет немного времени — и он приобретет большие знания, будет учителем.

— Он говорит: не буду учиться, — сказала мать Мирака. — Говорит, если я буду учиться, как мы будем жить, кто будет кормить и оберегать вас?

Говорит…

— Ну, — сказала Фируза, — государство вас не оставит, не даст вам голодать.

— Все во власти бога, — ответила мать, — дал душу, даст и пропитание. Да и правду сказать, что он может делать, какую работу могут выполнять его сиротские руки?

— Буду водоносом! — сказал Мирак, выходя на двор и услышав слова матери. — Буду воду носить по домам.

Женщины обернулись и посмотрели на него. Он уже не плакал, стоял, гордо подняв голову, хотя и с красными, опухшими от слез глазами.

— Полно, ты еще кувшин с водой принести домой не можешь, куда тебе поднять и носить целый бурдюк?! — сказала мать с упреком.

— Смогу… если нужно будет, все смогу! — настойчиво говорил Ми-рак. — Ведь был же водоносом Асо с малых лет, и мой друг Абдулла тоже носит воду, И я буду. Теперь нет отца, чтобы… — Слезы опять навернулись на глаза Мирака.

Мать Мирака и Фируза приложили платочки к глазам. Мирак прошел мимо них, вышел за ворота, повторяя жалобно: «Дада-джан»…

В эти дни в Бухаре не он один оплакивал отца — многие семьи лишились своих кормильцев: мужей, отцов, сыновей и братьев.

Хотя в двадцатом году революция разгромила войска эмира, уничтожила навсегда эмират, сопротивление враждебных народу сил не закончилось, борьба продолжалась, даже порой казалось, что ее пламя еще разгорается. Народ, едва почувствовавший себя свободным, едва ощутивший блага, которые несла ему революция, делал только первые шаги к новой жизни. А те, кто прежде его угнетали, не хотели смириться с этим и в смертельном ужасе, чуя свой бессильный конец, сопротивлялись изо всех сил.

В Бухаре наступила весна, она чувствовалась во всем и повсюду… Порою черные тучи еще пытались закрыть небо, снова начинали дуть резкие холодные ветры, заставлявшие вспомнить прошедшую зиму, когда они готовы были сломать молодые саженцы… Но яркое солнце обещало людям много тепла, весенней прелести.

Фируза сидела, держа в руках газеты с портретом Сайда Пахлавана, и думала о превратностях жизни, о том, что сулит будущее. Вот она, Фируза, избавилась от нищеты и бесправия, стала человеком, сидит в этом кабинете, руководит порученным ей делом, а что творится вокруг? Всюду борьба, тайная и явная, обман, кровь, убийства!

Ну, а если бы не было этого? Эмир сидел бы на своем троне, его правители эксплуатировали бы трудовой народ, делали бы с ним все, что хотели, грабили, били, насильничали, убивали, топтали ногами… А люди покорно повиновались бы своей участи, молчали? Нет, человек не может бесконечно терпеть гнет и унижение. И он поднял голову, разрушил трон, прогнал своих угнетателей, пошел по новому пути — к иной, лучшей жизни. Ради этого, ради свободы он готов жертвовать жизнью. Вот как Сеид Пахлаван — он погиб, потому что хотел вырвать с корнем ядовитые ветви. Молодое поколение пусть не забудет об этом!

Шел уже четвертый час занятий, в клубе кончился последний урок, женщины стегали одеяла, шили, вязали. На кухне готовили обед. Все были заняты своим делом. Фируза была спокойна за свой клуб. В тот день и в тот час ее ничто не отвлекало. Портрет Сайда Пахлавана был перед нею, он словно говорил ей: «Ну, вот, дочка, я выполнил свой долг. Как ни старался преградить путь врагам и уберечься от опасности, ничего не вышло. Враг перехитрил. Кажется, недавно я пешком приходил из Кагана в Бухару, увидел тебя у ворот Мазара, а теперь вот ушел в могилу…»

«Ваша могила будет дорогим памятником для трудового народа Бухары — местом паломничества», — прошептала Фируза и вспомнила о Мираке. Мирак — способный, умница, с чистым, как у отца, сердцем… Его нужно отдать учиться, воспитать… Государство должно усыновить сына Сайда Пахлавана. Оставшейся без кормильца семье дать пенсию…

Фируза думала о том, как это устроить, когда дверь отворилась и вошла заплаканная Хамрохон. Паранджа и чашмбанд висели у нее на руке, платок сполз на плечи, волосы растрепались, и вся она была какая-то жалкая, расстроенная.

— Что еще случилось? — спросила Фируза, предположив, что Хамрохон опять поссорилась с Насим-джаном. — Снова Насим-джан обидел?

Хамрохон, плача, опустилась на диван.

— Я теперь поняла, что Зулейха ради красоты Юсуфа могла пренебречь своей верностью! — вспомнила Хамрохон известную легенду, нашедшую отражение в стихах Хафиза. — Я сброшу паранджу и чашмбанд и босиком, с непокрытой головой побегу за Насим-джаном.

— Зачем же? Напротив, не бросайте паранджу и чашмбанд — он не будет знать, что это вы бежите за ним. Так лучше.

— Смеетесь? Ну что ж, смейтесь!

Верно сказал поэт:

Фируза удивилась. До чего эта женщина, умная и образованная, знающая и любящая поэзию, занята собой, потеряла разум, отдалась глупой ревности!

— Если вы думаете, что связанная птичка это вы, — сказала Фируза, — то поверьте мне: никто вас не связывал, вы сами опутали себя глупой ревностью. Мало вам счастья, которое у вас есть…

— Ни у кого другого этого нет! — грубо возразила Хамрохон. — Никто не мог бы вынести такого!

— Неправда!

— Я же говорю, что вы — голубь с кровли трема.

— Так что же случилось?

— Мало ему было, что он уходил на целый день до вечера, так теперь и по ночам пропадает. Спрашиваю у него — не творит, где был. Чувствую — он охладевает ко мне… Может, нашел какую-то моложе и лучше меня! Так много желающих выйти замуж! Вой у вас в клубе их полным-полно.

— Ну и ну! Вот уж и женщины моего клуба стали причиной вашей ревности. Боюсь, как бы вы и ко мне не стали ревновать!

— А почему бы и нет? — сказала серьезно Хамрохон. — Разве воробей в саду отвернется от сладкого плода? Вы сладкий плод, а чем же мой Насим-джан хуже воробья?

— Постыдитесь! — отвечала Фируза, тоже став серьезной. — Если ваш Насим-джан и станет таким воробьем, то не каждый сладкий плод окажется ему по зубам. Подумайте хорошенько, Хамрохон! Если у вас и дальше так пойдет, то, право, Насим-джан плюнет на все и уйдет от вас — вы станете причиной своего же несчастья.