А обращаясь ко мне, Исмина говорит: «Вот сбываются мои клятвы — я умру с тобой, и в этом мое утешение. С тобой и жизнь мне вожделенна и смерть не презренна. Так мы умираем еще до смерти, души наши спускаются в подземное царство и отлетают от нас, девственные, свободные из-за своей добродетели, рабы из-за своей любви, вместилища любовных страстей».
Тут кормчий говорит: «Сотоварищи по плаванию, разделяющие со мною опасность и смерть, ветер свирепствует, один за другим катятся валы и вздымаются до самых облаков; парус разорван, корабль залит волнами, у меня не достает уже сил противостоять потокам морских вод, свирепству бури и встречным ветрам. Довольно сражаться с морем, ведь против нас Посейдон. Почему мы, как того требует обычай моряков (обычай этот — жеребьевка), не совершаем молитвенных возлияний и жребием не определяем жертву?».
Так говорил кормчий и, говоря, плакал, а наш удел — бедой врачевать беду. Смертельный жребий выпал Исмине; тут же не виданный дотоле огонь, жрец и алтарь; огонь это — море, волна — жертвенник, прекрасный кормчий, послушный морскому обычаю, — жрец, а жертва (о, мое сердце, не разорвись от печали!) — дева Исмина, обняв которую и прильнув к ней, я, злосчастный, укрылся на самом дне корабля.
А Кратисфен молит моряков, «Сжальтесь, — говоря, — над красотой и молодостью девы». Но, по словам трагедии, Сильней огня морское своевластие[128] едва не ввергло Кратисфена в море, а Исмину не вырвало из моих рук.
Кормчий, мудрствуя по поводу чужих несчастий, изрек: «Хрисеиду тоже отторгли от царя Агамемнона, но это гнев Аполлона смирило и войско от мора освободило.[129] Давайте же принесем девушку в жертву нашему богу, бросим ее в море, себя же избавим от горя».
Так, сидя на возвышении, разглагольствовал всезнающий кормчий, но не мог вырвать деву из моих рук. «С ним или на нем!» — воскликнул я, как говорят лаконцы, подразумевая свой щит.[130] Наш корабль был воплощением войны и бурных распрей. Морское волнение увлекало его в пучину и тянуло на дно, а моряки влекли девушку из глубины корабельного чрева и из моих рук. Подобно руке Абрадата[131], мои руки тянулись к любимой, так что те, кто влек Исмину, влекли вслед за ней и меня, и я молил тоже предать меня пучине и тоже принести в жертву волнам. Сострадавшие мне соглашались на это, вернее, более сострадали мне те, кто не соглашался.
Наш премудрый кормчий снова стал философствовать и разглагольствовать. «Посейдон, — говорил он, — требует девушки, и на нее пал жребий; она жертва и искупление наших жизней. Возьмите девушку из его рук, вырвите из объятий, предайте морской пучине и волнам».
И вот деву отторгли от меня, сняли с нее хитон и обнаженной передали в руки кормчего; этот премудрый кормчий и жрец, приносящий неслыханные жертвы, взял девушку, морские волны глазами объял:
«Вот тебе, владыка Посейдон, жертва и искупление», — сказал (только бы ты, моя душа, не вырвалась за ограду зубов)[132] и бросает девушку в воду.
А я крики, оглушающие уши и самое мою душу, бросил ей вслед и готов был своими слезами затопить весь корабль, «Исмина, — взывая, — Исмина».
Исмина словно выпила морскую бездну и осушила все море, подобно отливу, поглотив все ветры, даровала морю после бурного волнения безветрие и тишь.[133] Мою же душу она всю привела в смятение и всю потрясла. А моряки и кормчий словно встречали сладостный приход весны и пили кубок наслаждения после таких ужасов, бури, непогоды и бушевания волн.
Испив чашу горечи и целые моря полыни, я сполна возвратил их устами и очами, заливая корабль, возбуждая новое волнение и новую бурю. Кормчий, не в силах терпеть моих стенаний и считая погребальный плач дурной приметой, ведет корабль к берегу и покидает меня там.
Сидя на прибрежном песке, я горько оплакивал постигшую меня беду и так совершал надгробное возлияние над девушкой: «Исмина, — говоря, — Исмина, свет, покинувший мои глаза, птица, вырвавшаяся из моих рук (о, злосчастное кораблекрушение, о, достойное слез морское волнение, о, тишь, еще горшая для меня, чем буря), ты похищена у меня непогодой и прибоем волн, а мою душу ты погрузила в пучину, затопив ее морем стенаний. Свою душу ты выдохнула девственной и погибла, увенчанная морской водой; мою голову и душу жалостно увенчали страдания, вопли и слезы. Брачный покой и могила тебе — море, спальничий — я. Я не буду петь тебе свадебную песнь, не буду в лад брачной песне хлопать в ладоши, но на прибрежном песке, как над кенотафием[134], сплету тебе горькие могильные напевы и, скликав целый хор нереид[135], буду жаловаться на свое несчастье.
О, свирепость морских валов, горечью напитавшая мои чувства, о, буря, захлестнувшая морскими пенами мой брачный покой и невесту, о, мое злосчастье, о, противный ветер нашей судьбы, о, колчан, который Эрот опустошил, метя в мое сердце. Увы, любовное пламя, полные кратеры[136] которого Эрот зажег в моем сердце. О, царь Эрот, могущественнейший из всех богов, владыка над душами, мечущий стрелы и увлекающий вместе со взорами сердца, палящий внутренность и в пепел сжигающий души! О, повелитель сновидений, если не всех, то по крайней мере обманных, этот бурный Посейдон изобличает тебя!
Ты предстал предо мной вооруженным, и вот я пронзен стрелами, огненосным — вот у меня горит душа, ты предстал крылатым — я не избегнул и твоих крыльев. Но тебе уже пора воспользоваться своей наготой в противоборстве с Амфитритой[137] и самим Посейдоном. Ведь они, царь, похитили сокровище, которое ты мне доверил, твою Исмину, чью руку ты вложил в мою, они унесли мое богатство. Оставь огонь и стрелы, сложи крылья. Если тебе не угодно, тогда во всеоружии всего этого погрузись в пучину и выведи со дна морского Исмину, одно имя которой заставляет гореть мою внутренность и воспламеняет мне душу.
О, представшие мне во сне услады, о лобзания, легкие касания, объятий сплетения и переплетения и прочие любви измышления! Горе снам, поработившим меня. Все они воистину только посмеялись надо мной.
О, Зевс, прозорливейший из богов, воистину твое зловещее знамение нелживо указало мне на будущее — ведь дева Исмина насильно вырвана из этих жалких рук. Но я не соблюл своих обетов: ведь я клялся богами умереть с тобой, Исмина, и разделить с тобой смерть. Ныне же тебя скрывает мрак, а до того волны жалостно поглотили тебя, а я гляжу на свет, и волны бегут мимо меня. Тебя вручили Аиду[138], меня земле, твои губы, этот полный меда улей, сомкнуты, мои, разверстые страданием, кричат тебе о смерти и, словно ужаленные пчелой, горят от боли. Ты, быть может, будешь корить меня за то, что я забыл тебя, я же, точно души наши слились воедино, выдохну память о тебе вместе с жизнью, вернее донесу ее до подземного царства и до самой реки забвения[139], рыдая горько, жалостно и безутешно».
Так я стенал; слезы лились у меня из глаз и, подобно морю, кипели, волновались и заливали меня.
Посреди всего этого сон незаметно спускается на мои глаза и всецело завладевает мной. И снова ночью я вижу во сне Эрота; Эрот был тот, что нарисован в Авликомиде; он говорит мне: «Радуйся, Исминий».
Я ему: «Но я терплю ужасные муки; ведь сокровище, которое ты вручил мне, твою Исмину и мою деву, этот бурный Посейдон беспощадно похищает из моих жалких рук, взбунтовав все море, подняв все волны. О, владыка Эрот, я видел, что весь род Амфитриты значится у тебя в рабстве и трепещет перед твоей наготой. Спаси же, владыка, из пучины и моря Исмину, деву столь прекрасную, столь юную, столь дышащую любовью, верную твою рабыню, отдавшую и меня, ее любящего, тебе в рабство. Пронзенные твоими стрелами, владыка, мы оба покинули свою отчизну. С внутренностью, горящей твоим огнем, мы не однажды целые ночи бессонно томились;[140] уповая на твое могущество, владыка, мы начали плавание и презрели опасности открытого моря. О, могущество твое или мое злосчастие! Посейдон приводит в волнение все валы, изливает на море весь свой гнев, жаждет весь корабль захлестнуть волнами и Исмину (сжалься над нею, владыка Эрот!) беспощадной рукой (увы!) вырывает из моих злосчастных рук. Но, Эрот, повелевающий всем…».
Тут бог взмахнул окрыленными ногами и, прилетев на самую середину моря, погружается в волны, на дно пучины и вскоре вновь стоит передо мной, держа за руку Исмину, с которой еще струится вода словно ее омыли Хариты[141], и вручает девушку мне. А я, обретя Исмину, пробудился от счастья. Но все это снова были только покорные Эроту сны.