– Это… это… неправда!

– Я не хотела, чтобы ты знал, даже сейчас не хотела. Неужели я стану тебе лгать?

– Чтобы вернуть Дэна? Возможно, – еле выговорил он.

Мэгги поднялась, подошла к его креслу, обитому красной парчой, взяла худую, пергаментную руку в свои, наклонилась и поцеловала кардинальский перстень, от ее дыхания блеск рубина помутился.

– Всем, что для тебя свято, Ральф, клянусь: Дэн – твой сын. Люк не был и не мог быть его отцом. Клянусь тебе его смертью.

Раздался горестный вопль, стон души, вступающей во врата ада. Ральф де Брикассар качнулся из кресла и сник на пунцовом ковре, словно в алой луже свежепролитой крови, и зарыдал, обхватив голову руками, вцепившись пальцами в волосы, лица его не было видно.

– Да, плачь! – сказала Мэгги. – Плачь, теперь ты знаешь! Справедливо, чтобы хоть один из родителей был в силах проливать по нем слезы. Плачь, Ральф! Двадцать шесть лет у меня был твой сын, и ты даже не понимал этого, даже не умел разглядеть. Не видел, что вы с ним похожи как две капли воды! Моя мать знала с первой же минуты, едва он родился, а ты никогда не понимал. У него твои руки и ноги, твое лицо, твои глаза, твое сложение. Он весь в тебя, только волосы другого цвета. Теперь понимаешь? Когда я послала его сюда к тебе, я написала: «Возвращаю то, что украла», – помнишь? Но мы оба украли, Ральф. Мы украли то, что ты по обету отдал Богу, и обоим пришлось расплачиваться.

Она опять села в кресло, безжалостная, беспощадная, и смотрела на поверженного страданием человека в алой сутане.

– Я любила тебя, Ральф, но ты никогда не был моим. Все, что мне от тебя досталось, я у тебя вынуждена была красть. Дэн был моей добычей, только его я и сумела у тебя взять. И я поклялась, что ты никогда не узнаешь, поклялась, что не дам тебе случая отнять его у меня. А потом он сам, по собственной воле, предался тебе. Он называл тебя истинным пастырем. Вот над чем я вдосталь посмеялась! Но ни за что на свете я не дала бы тебе в руки такое оружие – знать, что он твой сын. Если б не то, что сейчас. Если б не то, что сейчас! Только ради этого я тебе и сказала. А впрочем, теперь, наверное, все не важно. Теперь он уже не мой и не твой. Он принадлежит Богу.


Кардинал де Брикассар нанял в Афинах частный самолет; втроем – он, Мэгги и Джастина – проводили Дэна домой, в Дрохеду, – молча сидели в самолете живые, молча лежал в гробу тот, кому ничего больше не нужно было на этой земле.

«Я должен отслужить эту мессу, совершить погребальную службу по моем сыне. Сын мой, плоть от плоти моей. Да, Мэгги, я тебе верю. Едва я немного опомнился, я поверил бы и без той твоей страшной клятвы. Витторио знал с первой же минуты, как увидел нашего мальчика, а в глубине души я и сам, должно быть, знал. Когда за розовыми кустами засмеялся наш мальчик, я услышал твой смех… но он поднял голову и посмотрел на меня моими глазами, какими они у меня были в невинную пору детства. Фиа знала. Энн Мюллер знала. Но не мы, мужчины. Мы не стоили того, чтобы нам сказали. Так думаете вы, женщины, и храните свои тайны, и мстите нам за унижение, за то, что Господь не создал и вас по своему образу и подобию. Витторио знал, но молчал, ибо в нем слишком много от женщины. Великолепная месть.

Читай же молитву, Ральф де Брикассар, шевельни губами, сотвори крестное знамение, напутствуй по-латыни душу усопшего. Он был твой сын. Ты любил его больше, чем любил его мать. Да, больше! Потому что он был повторением тебя самого, только лучше, совершеннее».

In Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…[24]

В церкви полно народу; здесь все, кто только мог приехать. Целыми семьями – Кинги, О’Роки и Дэвисы, Пью, Маккуины и Гордоны, Кармайклы и Хоуптоны. И все Клири, и все дрохедские. Надежда рухнула, свет померк. Перед ними, в большом свинцовом гробу, сплошь осыпанном розами, покоится преподобный Дэн О’Нил. Почему всякий раз, как приезжаешь в Дрохеду, цветут розы? Октябрь на дворе, весна в разгаре. Немудрено, что цветут розы. Самое время.

Sanctus… Sanctus… Sanctus…[25]

«Знай, врата рая отворятся тебе. Мой Дэн, прекрасный мой сын. Так лучше. Не хотел бы я, чтобы ты стал таким, как я. Не знаю, для чего я говорю над тобой эти слова. Ты в этом не нуждаешься, никогда не нуждался. То, чего я мучительно доискивался, давалось тебе само. И не ты несчастлив – несчастны мы, те, кто остался. Пожалей нас и помоги нам, когда настанет и наш час».

Ite, Missa est… Requiescant in pace…[26]

По лугу, мимо призрачных эвкалиптов, и роз, и перечных деревьев, на кладбище. «Спи спокойно, Дэн, ибо только лучшие умирают молодыми. Зачем мы скорбим? Тебе посчастливилось, что ты так рано ускользнул от этой безрадостной жизни. Быть может, это и есть ад – долгий срок земного рабства. Быть может, сужденные нам адские муки мы терпим, когда живем…»

День подошел к концу, посторонние после похорон разъехались, свои, дрохедские, точно тени бродили по дому, избегая друг друга; кардинал Ральф вначале взглянул на Мэгги – и не в силах был снова посмотреть ей в лицо. Джастина уехала с младшими Кингами, Боем и Джин, чтобы поспеть на вечерний самолет до Сиднея и потом захватить ночной самолет на Лондон. Ральф не помнил, чтобы хоть раз услышал в этот день ее низкий колдовской голос, встретил взгляд этих странных, очень светлых глаз. С той минуты, когда она встретила его и Мэгги в Афинах, и до тех пор, пока не уехала с молодыми Кингами, она была точно призрак, ни на миг не сбросила маски. Почему она не вызвала Лиона Хартгейма, не попросила его приехать? Уж наверно она знает, как он ее любит, как бы хотел быть с ней в тяжелый для нее час. Мысль эта не раз мелькала у Ральфа и перед отъездом из Рима, и после, но усталый ум не задерживался на ней, и сам он Лиону не позвонил. Странные они люди здесь, в Дрохеде. Не любят ни с кем делить свое горе, предпочитают оставаться наедине со своей болью.

После ужина, к которому никто не притронулся, только Фиа и Мэгги остались с кардиналом в гостиной. Все трое молчали; оглушительно тикали бронзовые часы на мраморной каминной доске, и Мэри Карсон с портрета взглядом бросала через всю комнату безмолвный вызов бабушке Фионы. Фиа и Мэгги сидели рядом на кремовом диване, чуть касаясь плеча плечом; кардинал Ральф не помнил, чтобы когда-нибудь прежде ему случалось видеть их так близко друг к другу. Но они не говорили ни слова, не смотрели ни друг на друга, ни на него.

Он пытался понять, в чем же виноват. Слишком много было всего, вот в чем беда. Гордость, честолюбие, подчас неразборчивость в средствах. И среди всего этого расцвела любовь к Мэгги. Но он не знал главного, чем увенчалась эта любовь. А какая разница, если бы он и знал, что Дэн – его сын? Можно ли было любить мальчика сильнее, чем он любил? И разве, знай он, что это его сын, он поступил бы иначе? «Да!» – кричало его сердце. «Нет», – насмехался рассудок.

Он ожесточенно набросился на себя: «Глупец! Как было не понять, что Мэгги не способна вернуться к Люку! Как было сразу не понять, кто отец ребенка! Она так гордилась Дэном! Все, что она сумела у тебя взять, – вот как сказала она тебе в Риме. Что ж, Мэгги, в нем ты взяла самое лучшее. О Господи, Ральф, как ты мог не признать в нем сына? Ты должен был понять это, когда он пришел к тебе взрослым, если уж не раньше. Она ждала, чтобы ты увидел и понял, ей так мучительно хотелось, чтобы ты увидел, пойми ты это, – и она пришла бы к тебе, приползла на коленях. Но ты был слеп. Ты ничего не желал видеть. Ральф Рауль, кардинал де Брикассар – этот титул, вот что было тебе желанно, желаннее, чем она, желаннее, чем твой сын. Желаннее, чем сын!»

В комнате давно уже слышались слабые вскрики, шорохи, шепот, часы тикали в такт его сердцу. А потом уже не в такт. Он сам выбился из ритма. Мэгги и Фиа всплыли, поднялись на ноги, с испуганными лицами плавали они в густом, неощутимом тумане, что-то говорили, а он не слышал. И вдруг понял.

– А-а-а! – крикнул он.

Он почти не сознавал боли, всем существом ощущал только руки Мэгги, что обхватили его, чувствовал, как припал к ней головой.

И все же ему удалось чуть повернуть голову и посмотреть на нее, встретиться с ней глазами. Он пытался выговорить: «Прости меня», – и увидел, что она давно простила. Она знала, что взяла самое лучшее. А потом он попытался сказать ей какие-то прекрасные слова, которые навек бы ее утешили, но понял, что и это не нужно. Она такая, она все вынесет. Все! И он закрыл глаза, и наконец-то пришло облегчение: Мэгги простила.