– Если мы вначале не впадем в детство и не перестанем вообще что-либо соображать, – сухо заметила Мэгги. – Тебе это, правда, не грозит. И мне, надеюсь, тоже.

– Может быть, старческое слабоумие дается как милость тем, кто не в силах посмотреть в лицо своему прошлому. А тебе покуда рано ручаться, что ты не впадешь в детство. Подожди еще годиков двадцать, тогда видно будет.

– Еще двадцать лет! – с испугом повторила Мэгги. – Так страшно долго!

– Ну, это ведь было в твоей воле – сделать эти двадцать лет не столь одинокими, правда? – заметила Фиа, не отрываясь от вязанья.

– Да. Только овчинка выделки не стоила, мама. Правда? – сказала Мэгги с едва уловимой ноткой сомнения в голосе, постукивая головкой старинной вязальной спицы по письму Джастины. – Довольно я трепыхалась в нерешительности. С тех самых пор, как приезжал Лион, все тянула, надеялась – может, и не придется ничего делать, может, все решится без меня. Но он был прав. В конце концов это легло на меня.

– Ну, согласись, без меня тоже не обошлось, – возразила уязвленная Фиа. – Конечно, после того, как ты немножко обуздала свою гордость и рассказала мне, что происходит.

– Да, ты мне помогла, – мягко сказала Мэгги.

Тикали старинные часы; все так же проворно мелькали в двух парах рук черепаховые вязальные спицы.

– Скажи, мама, – спросила вдруг Мэгги, – почему тебя сломила именно смерть Дэна? Ни из-за Фрэнка, ни из-за папы и Стюарта так не было.

– Сломила? – Фиа опустила спицы; вязала она и теперь не хуже, чем во времена, когда видела превосходно. – О чем ты говоришь?

– Ну, это ведь тебя совсем убило.

– Меня и тогда каждый раз убивало, Мэгги. Но я была моложе, и у меня хватало сил лучше это скрывать. И разум был потверже. Вот как у тебя теперь. Но Ральф знал, что со мной сделалось, когда погибли папа и Стюарт. Ты была еще девчонкой и не понимала. – Она чуть улыбнулась. – Знаешь, Ральфом я восхищалась. Он был такой… необыкновенный. Совсем как Дэн.

– Да, правда. А я не знала, что ты это понимаешь, мама… то есть какие они оба по природе своей. Чудно. Ты для меня загадка, мама, темный лес. Столько в тебе всякого, чего я не знаю.

– Надо надеяться! – усмехнулась Фиа. Руки ее все еще праздно лежали на коленях. – Так вот, вернемся к главному – если ты сумеешь сейчас помочь Джастине, значит, твои беды тебя научили большему, чем мои – меня. Я не позаботилась о тебе, как советовал Ральф. Ни о чем не хотела думать, только вспоминать… А ведь у тебя и выбора все равно нет. Только воспоминания и остаются.

– Что ж, когда боль немного притупится, и воспоминания утешают. Разве не так? Двадцать шесть лет у меня был Дэн, и я приучила себя к мысли, что, наверное, все к лучшему, наверное, он избежал какого-нибудь совсем уже страшного испытания, такого, что и не вынес бы, сломился. Как Фрэнк, только от чего-то другого. Есть немало такого, что хуже смерти, мы с тобой обе это знаем.

– И ты совсем не ожесточилась? – спросила Фиа.

– Сначала – да, а потом ради них я себя переломила.

Фиа опять принялась за вязанье.

– Значит, после нас никого не останется, – тихо сказала она. – И не будет больше Дрохеды. Ну, напишут про нее несколько строчек в книгах по истории, и приедет в Джилли какой-нибудь серьезный молодой человек, станет разыскивать и расспрашивать всех, кто еще что-то помнит, и напишет о Дрохеде книжку. Последнее из громадных землевладений Нового Южного Уэльса. Но читатели никогда не поймут, что это было на самом деле, просто не смогут понять. Для этого надо было разделить ее судьбу.

– Да, – сказала Мэгги – она ни на минуту не переставала вязать, – для этого надо было разделить ее судьбу.


В дни, когда Джастина была вне себя от потрясения и горя, прощальное письмо к Лиону далось ей без особого труда и даже доставило какое-то жестокое удовольствие, ведь она тогда наносила ответный удар: я мучаюсь, так мучайся же и ты. Но на сей раз Лион поставил себя не в такое положение, чтобы можно было письменно дать ему отставку. Итак, не миновать ужина в их излюбленном ресторане. Он не пригласил ее к себе в дом на Парк-лейн, это ее огорчило, но не удивило. Ну разумеется, он даже прощаться намерен под благосклонным надзором верного Фрица. Уж конечно, он не намерен рисковать.

Впервые за все годы она постаралась одеться по его вкусу; видно, бесенку, что неизменно подстрекал ее щеголять в оранжевых оборках, пришлось, отругиваясь, убраться восвояси. Лион предпочитал строгий стиль, а потому Джастина надела длинное, до полу, платье шелкового трикотажа – темно-красное, матовое, с закрытым воротом и длинными узкими рукавами. К нему – широкое колье из витой золотой нити с гранатами и жемчужинами и такие же браслеты. Но что за несносные волосы! Никакого сладу с ними, и никак не угодишь Лиону. Подкраситься больше обычного, чтоб не так заметно было, какое у нее расстроенное лицо. Вот так. Сойдет, лишь бы он не стал слишком присматриваться.

Он как будто и не присматривался, во всяком случае, не спросил – устала она или, может быть, ей нездоровится, даже ни слова не сказал о том, какое нудное занятие – укладывать чемоданы. Совсем на него не похоже. Он был уж до того на себя не похож, что Джастине стало казаться – наступает конец света.

Она старалась, чтобы ужин проходил славно и весело, пускай потом в письмах будет о чем вспоминать, но Лион и не думал ей помочь. Если б можно было внушить себе, что просто он огорчен ее отъездом, тогда бы еще ничего. Но и это ей не удавалось. Явно не то у него настроение. Какой-то он отсутствующий, будто сидишь с плоскостным изображением, вырезанным из бумаги, и оно только и ждет, чтоб подул ветерок и унес его куда-нибудь от нее подальше. Точно Лион с ней уже простился и эта встреча совершенно лишняя.

– Ты получила ответ от матери? – вежливо осведомился он.

– Нет, да, по совести говоря, и не жду. Она, верно, от радости все слова растеряла.

– Хочешь, Фриц завтра отвезет тебя в аэропорт?

– Нет, спасибо, могу доехать и на такси, – нелюбезно ответила Джастина. – Не хочу тебя лишать его услуг.

– У меня завтра весь день разные заседания, так что, уверяю тебя, Фриц мне не понадобится.

– Я же сказала, возьму такси!

Лион поднял брови.

– Незачем повышать голос, Джастина. Поступай как хочешь, я спорить не стану.

Он больше не называл ее herzchen; в последнее время она все реже слышала это давно привычное ласковое слово, а сегодня Лион не произнес его ни разу. До чего унылый, гнетущий получился вечер! Хоть бы он скорее кончился! Джастина поймала себя на том, что смотрит на руки Лиона и пытается вспомнить их прикосновение – и не может. Зачем жизнь так запутана и так скверно устроена, зачем это нужно, чтобы случалось вот такое, как с Дэном?! Быть может, именно от мысли о Дэне ей стало совсем уж невыносимо тяжко, ни минуты больше не высидеть, и она оперлась ладонями на ручки кресла.

– Пойдем отсюда, если не возражаешь. У меня отчаянно разболелась голова.

На перекрестке у проулка Джастины Лион помог ей выйти из машины. Велел Фрицу объехать квартал и вернуться за ним и учтиво, как чужую, взял ее под руку. Под леденящей лондонской моросью они медленно шли по каменным плитам, шаги отдавались гулким эхом. Мрачные, одинокие шаги, точно на кладбище.

– Итак, мы прощаемся, Джастина, – сказал Лион.

– Во всяком случае, пока, – бодро откликнулась Джастина. – Это же не навек. Я изредка буду наезжать в Лондон, и, надеюсь, ты когда-нибудь выберешь время навестить нас в Дрохеде.

Он покачал головой:

– Нет, Джастина. Это прощание навсегда. Думаю, мы больше не нужны друг другу.

– То есть это я больше не нужна тебе. – Она выдавила из себя довольно правдоподобный смешок. – Ничего, Ливень! Можешь меня не щадить, я стерплю!

Он наклонился, поцеловал ее руку, выпрямился, посмотрел ей в глаза, улыбнулся и пошел прочь.

На коврике у двери ждало письмо от матери. Джастина нагнулась, подняла письмо, тут же кинула сумочку, пальто, сбросила туфли и прошла в гостиную. Тяжело села на какой-то ящик, закусила губу и минуту-другую задумчиво, с недоумением и жалостью разглядывала великолепную поясную фотографию Дэна, снятую на память о дне его посвящения в сан. Вдруг заметила, что пальцами босых ног безотчетно гладит свернутый ковер из шкур кенгуру, досадливо поморщилась, порывисто встала.

Пройтись на кухню – вот что ей сейчас требуется. И она прошла на кухню, достала банку растворимого кофе и сливки из холодильника. Наливала холодную воду из крана и вдруг замерла, широко раскрытыми глазами обвела кухню, будто видела ее впервые. Пятна и царапины на обоях, щеголеватый филодендрон в корзинке, подвешенной к потолку, стенные часы – черный котенок виляет маятником-хвостом и ворочает глазами, провожая беспечно убегающие минуты. На грифельной доске крупно выведено: не забыть щетку для волос. На столе – карандашный набросок, недели три назад она нарисовала Лиона. И пачка сигарет. Джастина закурила, поставила на огонь воду для кофе и заметила, что в кулаке все еще зажат смятый конверт – письмо матери. Можно и прочитать, пока греется вода. Подсела к кухонному столу, щелчком сбросила на пол карандашный портрет Лиона и поставила на него ноги. «Вот так-то. Лион Мёрлинг Хартгейм! Больно ты мне нужен, важная шишка, чиновничья душа, немецкая колбаса в кожаном пальто. Так, значит, я тебе уже без надобности, да? Ну и ты мне без надобности!»