Анри Труайя - Прекрасная и неистовая Элизабет

Пьер подумал с минуту, нахмурив лоб, потом вдруг воскликнул:

— Слушай, Амелия! У меня идея! Надо позвонить Дени. Элизабет может быть у него.

Амелия пожала плечами:

— Полно, Пьер! Подумай хорошенько! Ведь она уехала не одна! Она с мужчиной…

— Это она так написала в своем письме Патрису. Но ничто не доказывает, что это обстоит именно так. Кто бы поручился, что она не придумала эту историю просто так, в момент гнева, после ссоры?

— Бедный мой Пьер, — вздохнула Амелия. — Ты так стараешься выгородить свою дочь. Ты не хочешь признать того, что она оказалась способной на такую подлость. Но факты — вещь упрямая. Она разъезжает со своим любовником! И ей совершенно наплевать на то, что нам стыдно за ее поведение!

— Ладно, — ответил Пьер, — допустим, что ты права. Но я все равно не хочу, чтобы ты ехала в Париж. Если и будут какие-то новости от Элизабет, то мы их получим именно здесь.

— Вот уже ровно два дня как она покинула свою семью!

— Вот именно! Дай ей время опомниться, подумать хорошенько. Сезон здесь закончился. Наши последние клиенты уезжают послезавтра. Добавь дней десять на уборку и закрытие. Если через десять дней не будет никаких известий, то, согласен, мы уедем в Париж. Но ехать раньше было бы глупо, поверь мне!

— И ты воображаешь себе, что я смогу прожить эти десять дней в полной неопределенности?

— Речь не идет о десяти днях неопределенности. Я уверен, что в скором времени все разрешится. Я не знаю, что произошло между ней и ее мужем, знаю только, что наша дочь не может быть очень плохим человеком. Пойду, позвоню Цени.

— Как хочешь.

Пьер снял трубку и попросил связи. Пока он дожидался, когда его соединят, Амелия нервно ходила по холлу. Вошла хромая Камилла Бушелотт, совершенно подавленная, желая поговорить с мадам по срочному вопросу.

— Потом! — резко ответила Амелия. — Вы же видите, что я занята!

Посудомойка удалилась каким-то деревянным шагом. Леонтина напевала в буфетной. Какой-то клиент спустился по лестнице и направился к выходу, но Амелия даже не улыбнулась ему. Наконец раздался резкий и настойчивый звонок. Пьер снял трубку и протянул один наушник Амелии.

— Алло! — прокричал он. — Это ты, Дени? Говорит Пьер… Как поживаешь? Как Клементина?

— Очень хорошо, — ответил Дени. — А у вас все в порядке?

— Да-да.

— Сезон был удачным?

— Очень удачным.

— Амелия не очень устала?

— Нет… Она здесь рядом. Она целует вас. Я звоню просто так, узнать как вы там. Кстати, вы давно не виделись с Элизабет и Патрисом?

— Да больше двух с половиной месяцев. А что?

Пьер с жалостью взглянул на жену и тихо сказал:

— Да так…

— Ты знаешь, — сказал Дени, — меня не удивляет, что Элизабет нас редко посещает. Ей так хорошо в Сен-Жермене! Думаю, что она не часто приезжает в Париж.

— Нет, конечно, не часто, — сказал Пьер.

— Ты по-прежнему получаешь от нее хорошие вести?

Пьер помолчал, вздохнул и пробормотал:

— Алло! Алло!.. Нас сейчас разъединят, старик! До свидания!.. Рад был тебя слышать…

Когда он повесил трубку, Амелия спросила:

— Почему ты не сказал ему правду?

— Я не смог, — ответил Пьер.

Крупные слезы потекли из его глаз.

Элизабет уперлась локтем в угол подушки, повернув голову и глядя на часы, лежащие на ночном столике; стрелки едва передвинулись после последнего раза, когда она смотрела на них: два часа ночи. Она подумала, что часы встали, но регулярный «тик-так» убедил ее в обратном. Время едва сочилось в этой маленькой комнате с голыми стенами. Ночник, прикрепленный над кроватью, освещал голубоватым светом кресло, стол и белый шкафчик, на котором стояли весы для взвешивания грудных детей. Через двери доносились приглушенные крики из комнаты, где находились новорожденные. Весь этот дом хранил тайну деторождения. Но вот крики затихли. Элизабет сжала пальцы так, что ногти вонзились ей в ладони. После короткого затишья в ее животе снова появились болезненные ощущения. Но ей было не так больно, как она предполагала. Незадолго до полудня доктор Эбель ввел ей ламинарию. Накануне он осматривал ее в своем кабинете, в городе.

Сквозь окно виднелось озеро. Кристиан ждал результата консультации, сидя в кафе. Все прошло хорошо благодаря рекомендательному письму, написанному французским врачом, его другом. Ей не задали ни одного нескромного вопроса. Доктор Эбель оказался молодым человеком, плотного сложения, с волосами, торчащими ежиком. Он носил твердый пристегивающийся воротничок и очки в золотой оправе. С первого взгляда Элизабет почувствовала к нему доверие. Этим же вечером она легла к нему в клинику.

Кристиан поместил ее в отдельную палату. Он принес ей цветы, фрукты, иллюстрированные журналы. Его предупредительность по отношению к Элизабет свидетельствовала о беспокойстве, которое она в нем вызывала. Удалось ли ей убедить своего мужа в том, что она уехала дней на десять к своей подруге в деревню? Не потребует ли он новых объяснений после ее возвращения? «Будь спокоен, Кристиан, он ничего не заподозрит!» Она как сейчас слышала свой голос, произносящий эту фразу. Он встал, его зеленые глаза блестели, довольная улыбка осветила его лицо. Она правильно тогда поняла его. Он никогда не согласился бы ей помочь, если бы заподозрил, что после аборта она не вернется в Сен-Жермен. Главным для него было, чтобы она оставалась замужем и он мог продолжать заниматься с ней любовью, не обременяя себя семейными обязанностями. Он расхаживал по отдельной палате, свободный, ни от кого не зависящий в своем элегантном костюме из серой фланели. Весь его вид говорил о том, что он был очень оптимистичен.

— Ну вот, все в порядке. Я позвоню тебе, чтобы узнать как идут дела. И когда ты будешь чувствовать себя хорошо, я приеду за тобой на машине. Мы поедем в Париж на малой скорости. Увидишь, поездка будет отличной!

Ему и в голову не могло прийти, что она потом откажется следовать за ним. Она еще не знала, куда поедет, выйдя из клиники, но в чем она была уверена, так это в том, что после этих испытаний она не будет искать убежища ни у него, ни у Патриса, ни у кого бы то ни было. Она будет жить одна, работать… Боль постепенно отпускала. По ее вискам струился холодный пот. «До скорого, малышка…» Последний поцелуй. Взгляд фальшивого сострадания. В палате не осталось от Кристиана ничего, кроме этого прекрасного букета красных роз, распустившихся в вазе.

Элизабет захотелось пить. На ощупь она нажала кнопку звонка. Наконец дверь открылась. Детские крики стали громче. В палату тихо вошла дежурная сестра в белых тапочках. Элизабет еще не видела ее. Это была толстенькая, розовощекая, опрятная женщина с голубыми глазами и большими руками.

— Я хочу пить, — прошептала Элизабет.

— Хорошо, — сказала медсестра. — Вы хотите воды, лимонада или апельсинового сока?

— О! — застонала Элизабет, почувствовав внезапно новые боли в животе.

— Ничего, ничего, — сказала медсестра. — Потерпите немного.

У нее был ярко выраженный швейцарский акцент.

— Апельсиновый, — с трудом пробормотала Элизабет.

Сестра удалилась, тихо закрыв за собой дверь. От грохота проезжающего по улице грузовика ваза с розами задрожала. Какая циничная насмешка эти розы с бархатными лепестками! Элизабет смотрела на них и думала о сверкающем операционном блоке, в котором было сильно натоплено. Всюду эмаль, стекло и сталь. Лица с белыми стерильными повязками. Руки в резиновых перчатках, ловкие, лишенные человеческого тепла. И посреди всего этого она, разложенная на гинекологическом столе. «Самое трудное позади. Теперь остается только ждать». Медсестра принесла сок. Элизабет жадно принялась пить.

— Еще долго? — спросила она.

— Нет, — ответила медсестра, взяв у нее из рук пустой стакан. — Доктор Эбель осмотрит вас, наверное, завтра утром. А теперь надо быть благоразумной. Закройте глаза и попытайтесь заснуть.

— Вы не побудете со мной немного?

— Нет, мне надо дать лекарство пациентке в соседней палате.

— Она родила?

— Да, только что.

— Кого?

— Мальчика.

Медсестра ушла. Элизабет сжала зубы и решила думать только о себе. Стебель ламинарии медленно расширялся в ее чреве, подготавливая выброс зародыша. Каждый раз, когда мускулы ее сжимались, она думала о ребенке, который мог бы родиться.