Ольга Лебедева - Прекрасная Охотница

Капитан Дубинин не любил, да и не умел в одиночку решать такие неприятные вопросы. И его предприимчивая голова, как у всякого труса и подлеца в таких случаях, заработала с удвоенной силой и рвением. Нужно было предварительно кое-что обмозговать, потому что до открытия Вольного Охотничьего общества и сопутствующего ему турнира оставалось всего три дня.

Поклонник прибыл на сей раз без опоздания. Цокота лошадиных копыт слышно не было — очевидно, он отпустил извозчика за квартал или даже два отсюда. Нежелание его навести на даму своего сердца и ее доброе имя хотя бы малейшую тень ей всегда нравилось. Хотя теперь все эти попытки конспирации казались Катерине уже бесполезными и потому неуместными.

— К сожалению, у меня нет более времени, — сразу же начала она, едва лишь Поклонник оторвался от ее руки. Необъяснимое раздражение медленно поднималось в ее душе томительной удушливой волною. Но Катерина понимала: обратной дороги у нее нет. Это просто страх дает о себе знать. Страх перед тем, что ей предстояло сейчас сделать.

— Поэтому сегодня должно решиться, исполнится ли наше соглашение или…

Волнение все-таки захлестнуло ее. Так шторм накрывает с головой человека, дерзнувшего нырнуть в самую его пучину, чтобы либо победить, либо умереть. «Терцум нон датур», — как говорили древние — третьего не дано.

— Любезная Катерина Андреевна, — медленно проговорил Поклонник. — Давайте присядем. Полагаю, разговор у нас с вами предстоит не минутный.

— Да-да, конечно, — вспыхнула Катерина, но мужчина уже и без того подвинул для нее кресло. После чего сам присел на край бархатной кушетки.

— Я согласен на ваше, скажем так… предложение, — первым делом сообщил он. — Однако есть, как вы понимаете, некоторое условие.

— Какое условие? — Катерина безуспешно попыталась надеть на лицо маску холодности и отчуждения. Лихорадочный румянец все равно пробивался сквозь нее и уже начинал заливать щеки. Чтобы скрыть волнение, она отвернулась к окну, делая вид, будто ее внимание привлек пейзаж за стеклами.

— Мне необходимо прежде знать имя этого человека. Только после того я выскажу вам свое полное и окончательное согласие.

Поклонник сохранял олимпийское спокойствие. Казалось, он заранее был уверен в успехе дела, что, впрочем, вообще было ему свойственно. Однако за всяким поступком и даже словом Поклонника всегда стоял трезвый и тщательный расчет.

— Я уже говорила, он вам известен, — ответила Катерина.

— Ну так опишите его хотя бы, — предложил мужчина, нимало не изменившись в лице. По-видимому, он понимал, что женщине нелегко сделать этот последний шаг, и набрался заранее терпения и выдержки.

— Описать? Внешность?

— Разумеется, — кивнул Поклонник. — Быть может, я узнаю его и так, уж коли он, как вы говорите, принадлежит к кругу особ, известных мне лично.

«Черта с два, — отчетливо прочла Катерина в его внимательных холодных глазах. — Просто за то время, пока ты говоришь, ты немного успокоишься и соберешься с мыслями. И тогда назовешь его имя наконец».

— Хорошо. Извольте.

Катерина мысленно представила перед глазами это холеное, лощеное, ненавистное ей лицо и медленно заговорила, как сомнамбула.

— Волосы у него коротко стрижены. Они достаточно хорошо обрамляют его лоб. Должна признать, что лоб этого человека относительно высок и, пожалуй, даже красив.

Ее едва не передернуло от ненависти. Но делать было нечего: что есть, то есть.

— Я внимательно слушаю вас, сударыня, — мягко произнес Поклонник. — Продолжайте, прошу вас.

— Черты лица весьма правильны.

Катерина подумала, с чем можно это сравнить.

— Пожалуй, они оставляют впечатление, что высечены резцом умелого скульптора. Голубые глаза. Они особенно выделяются благодаря немного коричневатому тону лица.

Брови Поклонника слегка приподнялись.

— Вы подлинный физиогномист, сударыня…

— В юности я изучала живопись и колористику, — ответила она, чувствуя, как самообладание понемногу возвращается к ней. — Кроме того, лицо нужного мне человека порядком обветренно. Сие есть следствие долгих путешествий в прошлом.

Она перевела дух и постаралась четче представить ненавистное ей лицо.

— Очертания рта, пожалуй, скорее тонкие. Да-да, тонкие и вполне определенные. Лицо его обыкновенно величественно-спокойное. Любит напустить на себя маску мягкости и благочинности. И время от времени украшает свою физиономию милостивой улыбкой.

— Вот как? — осведомился Поклонник. После чего слегка пожевал губами, задумчиво, точно сонный карп, размышляя. И, наконец, выдал суждение: — Должен вам сказать со всей определенностью, Катерина Андреевна. Среди моих знакомых, во всем моем окружении, близком ли, дальнем ли — человека, который подходит к вашему описанию, определенно нет.

— Нет? Вы уверены?

— Да. И все же…

Он сделал извиняющийся жест оттого, что ненароком перебил желавшую что-то сказать молодую женщину.

— Прошу меня простить великодушно…

Он прижал руку к сердцу.

— И все же, сударыня, меня почему-то не покидает ощущение, что этот портрет мне смутно знаком. Очень странно, признаться… непонятное чувство.

Катерина уже окончательно взяла себя в руки и теперь медленно перебирала пальчиками жесткие ости перьевого китайского веера. Это движение всегда привносило в ее душу спокойствие, дарило уверенность в себе.

— Ничего удивительного, сударь. С детства я запомнила одну старинную восточную притчу. Желаете ее услышать?

— Почту за честь, — поспешно ответил тот. И Катерина почувствовала, что она начинает понемногу выигрывать это невидимое сражение.

— Однажды китайский император спросил самого знаменитого художника своей империи: что труднее всего рисовать?

Художник без тени сомнения ответил: собак и лошадей, мой повелитель.

Очень удивленный, император спросил: а что же тогда легче всего можно изобразить грифелями или красками?

— Бесов, чудовищ и духи умерших, — ответил художник.

— Вы понимаете почему?

Она вновь назвала его по имени и отчеству.

— Думаю, да, — после минутного раздумья, кивнул Поклонник. — То, что видели все, как собак и лошадей, каждый и воспринимает по-своему. Портрет его всякий воспримет придирчиво, благо у него собственное мнение о предмете. Что же до чудовищ и бесов, то их мало кто видел воочию. И тут кисть живописца может позволить себе любое буйство фантазий — не с чем сравнивать.

— Браво, сударь, — кивнула Катерина. — Именно об этом и повествует та притча. Возможно, мое описание не совсем совпадает с вашим портретом этого человека, как он вам представляется, быть может.

Она глубоко вздохнула, пытаясь унять сумасшедший стук сердца.

— В таком случае меньше слов. Вот он, перед вами.

Катерина с треском раскрыла веер и вынула оттуда крохотную лаковую миниатюрку.

— Возьмите это.

Поклонник поднялся и принял портрет. С минуту или около того он безмолвно смотрел на него, после чего поднял на Катерину ледяные, недвижные глаза. Однако теперь в них появился болезненный, лихорадочный блеск воплощенного безумия.

— Это… — прошептал он. — Катерина Андреевна, сие… никак невозможно.

Он вновь строго посмотрел на миниатюру.

— Вы это… серьезно?

— Именно, — подтвердила Катерина. И почувствовала — она побеждает.

— Запомните, сударь, — твердо сказала она. — Человек, который желает быть рядом со мною, впредь не должен произносить слова «невозможно».

— Отчего же, сударыня?

Поклонник теперь глядел на нее с печалью; казалось, он искренне сочувствовал ей в эти минуты. Но Катерине было уже все равно — жребий брошен. Хотя почему — жребий? Она всегда была уверена, что так и будет. Словно это было неким знанием свыше.

Может, такою и бывает небесная справедливость?

— Потому что для меня не существует невозможных вещей, — ответила она, наконец. — Думаю, вы уже в этом убедились.

И вздохнула впервые за весь вечер — легко и свободно, как птица, обретшая крылья.

Открытие Вольного Общества губернских стрелков было решено провести с помпой, но без широкой огласки. На берегу, но вдали от мест традиционных гуляний казанской публики — набережной под Кремлем. С балаганами, каруселями и ложечниками, однако по билетам, кои выписывала губернаторская канцелярия, да выдавала не каждому — через двух на третьего, как уже выразился кто-то из местных шутников-острословов.