Этель Стивенс - Прекрасная пленница

Экипаж зарылся в песок и остановился. Широко раскинулась пустыня. Слепила глаза сверкающая белизна песков. Однообразие их лишь местами нарушалось серыми кустиками «циты», травы пустыни, да одинокими тамарисковыми деревьями, старыми и запыленными. Справа вытянулся обнаженный хребет Зибана; резкие очертания гор таяли и расплывались в прозрачном голубоватом воздухе знойного полудня. Слева, на горизонте, в золотой дымке вырисовывался оазис и его финиковые пальмы. За ним – другой, как облако неуловимый. Тишина и зной, зной и тишина.

В экипаже сидели четверо: два француза, один из них – офицер в форме африканского стрелка, затем араб – кучер, по самые глаза закутанный в мягкую кисею, и другой араб – в кокетливом костюме тунисского гранда: широкие белые шаровары, ярко-розовый кушак и синяя с серебряным шитьем куртка. Когда экипаж остановился, он обернулся с козел.

– Господа, придется выйти: песок здесь очень глубок.

– Проклятый позвоночник! – проворчал штатский. – Верхом мы давно были бы у цели.

Это был пожилой человек с лицом обветренным и загорелым, с целой сетью мелких морщинок у глаз. Его спутник, офицер лет около тридцати, был хорошо сложен, подвижен. Голубые, с густыми темными ресницами, беспокойные и смелые глаза сразу располагали в его пользу.

Он помог своему спутнику выйти из экипажа.

– Дальше дорога лучше, – успокаивающе заметил араб, соскакивая с козел.

– Было настоящим безумием пускаться в экипаже по этой верблюжьей тропе, – продолжал ворчать штатский, – клянусь богом, Коломбель, я рискнул бы ехать верхом, знай я, что нас ожидает. Позвоночник мой вряд ли подвергся бы такому сильному испытанию, какому подвергается мое терпенье.

– Си-Измаил каждую неделю проезжает этой дорогой в ландо, – заявил проводник.

– Прекрасно! – с благоговением отозвался кучер. – Все пути легки для марабу, друга Аллаха.

Граф Кассили улыбнулся.

– Ваш друг здесь в почете, как видно. На него смотрят почти как на святого. Я слыхал об этом от своих рабочих.

Коломбель рассмеялся.

– Я не замечал в нем ничего особенного, когда встречался с ним. Он много проигрывал мне в карты.

– Алжир – это цивилизация. Вы не знаете юга, как знаю его я. Вы убедитесь, вероятно, что шейх Силгасский – совсем другой человек, чем тот Си-Измаил, с которым вы играли в баккара в резиденции. Впрочем, вы и в Париже, кажется, встречались с ним?

– Да. Бог весть почему, он был гвоздем одного сезона. Имел большой успех у женщин, начало чему положила его кузина, графиня Хэнней. Она не скрывала, что влюблена в него. Говорят, его матерью была ирландка, дочь пэра; она приехала сюда, оплакивая смерть жениха, встретила в Константине старого шейха и бежала с ним. Любопытное сочетание – арабский шейх и сумасшедшая ирландка! В Алжире Си-Измаил был принят всюду. С арабами, впрочем, он тесных отношений не поддерживал.

– Странно. В Алжире должны ведь были помнить, что он сын бен-Алуи.

– В Алжире помнили, видимо, лишь то, что он богат и умеет веселиться. Он был в дружеских отношениях с мужем моей сестры, Жаком де Россиньоль. Тот, как вы знаете, нумизмат, а Си-Измаил обладает одной из лучших в мире коллекций финикийских и греческих монет. Я был как-то у него вместе с сестрой и ее мужем. Нас принимала единственная представительница женской половины его дома, девочка лет двенадцати. Судя по цвету ее кожи, по краскам вообще, я сказал бы, что в жилах ее течет черкесская кровь. Обещала вырасти красавицей. Одетая в парижское платье, она презабавно разыгрывала роль хозяйки дома и болтала на языке, отдаленно напоминавшем французский. Сестра буквально влюбилась в нее, и мы после того часто видали малютку. Как это ни странно, но Си-Измаил всюду пускал ее в сопровождении гувернантки-француженки, которую приставил к ней. Моя сестра – мы оба – привязались к девочке, хотя по временам она превращалась в настоящего бесенка. У меня и сейчас сохранились на руке следы ее зубов. Алжирские дамы баловали ее, некоторые потому, что были неравнодушны к Си-Измаилу, как из-за его наружности, так и из-за славы сердцееда, которую он приобрел в Париже.

– А девочка? Кто она?

– Не знаю. Разное говорили. Распространеннее всего была версия, будто он подобрал ее в Триполи, в каком-то кафе, и возымел желание дать ей образование… Прихоть, должно быть.

– Где же она теперь? – спросил Кассили, помолчав.

– Кто знает? Я уехал в Париж и оттуда послал ей через мою сестру большую коробку конфет. Сестра ответила, что девочка отправилась куда-то погостить, и Си-Измаил обещал переслать ей конфеты. Но с этого дня сестра никогда больше не видала ее, ничего больше о ней не слыхала, хотя Си-Измаил лишь месяцев шесть спустя покинул Алжир, чтобы переселиться сюда… Я часто задавался вопросом, что сделал с ней Си-Измаил? Он настолько европеизировался, что трудно допустить, чтобы…

– Чего только не приходится допускать здесь!..

– Интересно бы знать…

– Месье, – раздался голос драгомана Тайеба, – дорога уже лучше, не угодно ли вам сесть? Мы скоро будем в Силге.

– Что значит «скоро» в переводе на часы, минуты и секунды?

– Часа через два, сиди!

Было около двух часов, когда запыленный экипаж въехал в священный разиз Силгу, куда лет двести тому назад аскет-магометанин сиди бен-Азус принес из Египта новое учение, новый культ, который приобрел столько же последователей, как учение сиди Окба за несколько веков до того. Недруги называли сиди бен-Азуса еретиком, но он проповедовал мало, а жил в бедности и воздержании, творя дела милосердия и любви, которые заслужили бы одобрения святого Назарянина, чтимого неверными. Сиди бен-Азус беседовал с птицами, с рыбами, с гадами; любил маленьких детей, врачевал больных. И прежде чем отпустить в мир своих учеников, каждого из них наделял какой-нибудь особой способностью.

Силга – в сущности, всего только деревушка, с хижинами, сложенными из необожженных кирпичей и окруженными пальмовыми садами. Своим относительным благосостоянием она обязана тому, что раз в неделю там бывает большой бедуинский базар. Издалека сходятся к этому дню караваны. Тут можно купить самых лучших верблюдов, а иногда и хороших арабских борзых, не говоря уже об ослах, козах, лошадях. Тут же в палатке-кофейне томимых жаждой продавцов и покупателей ждет свежий кофе. Дешевый ситец, шелк, драгоценные украшения, благовония – все продается в этом городке из палаток, каждый товар в определенном месте.

Но в день, когда в Силгу въехали де Коломбель и Кассили, базара не было и улицы пустовали. Оба араба исчезли – занялись лошадьми, а де Коломбель и его друг зашли в туземную кофейню на главной улице.

Оба они устали и наслаждались прохладой и тишиной – земляные стены кофейни защищали от солнца и зноя. В кофейне не было никого, кроме группы арабов, которые, сидя на чистых циновках на возвышении, также сбитом из глины, играли в домино, молчаливые, как призраки. Они мельком, без всякого любопытства взглянули на чужеземцев. Хозяин поспешил подать кофе – де Коломбель и Кассили уселись на край возвышения, – нелепые, неуместные фигуры подле одетых в белое игроков в домино. Стены кофейни неведомый туземный художник, пренебрегая законами Корана, расписал черной и желтой краской, причем изобразил какую-то танцовщицу, солдата, турецкого султана и змею. В открытую дверь свет врывался яркими снопами.

Вдруг свет заслонила фигура остановившегося в дверях и как бы окруженного сияньем, молодого араба в белоснежной гандуре. Один из игроков окликнул его. Он вошел и, вытащив из кармана небольшую флейту, заиграл тягучую минорную мелодию пустыни. Потом, не переставая играть, подошел ближе и остановился перед чужеземцами, внимательно разглядывая их.

Кассили невозмутимо потягивал свой кофе, но де Коломбель почувствовал легкое раздражение.

– Мир вам, – сказал он по-арабски.

Мальчик отвел флейту от губ.

– Вам тоже, – ответил он.

Де Коломбель велел подать третью чашку кофе, и музыкант уселся подле иностранцев, не сводя с них меланхолически-критикующего взгляда.

Потом нагнулся вперед.