Этель Стивенс - Прекрасная пленница

Де Коломбель слушал с интересом. До него и раньше доходили рассказы об этих танцовщицах, пляски которых европейцам редко приходится видеть, между тем как туземцы, в периоды празднеств, чтоб заплатить им, целыми деревнями сообща собирают деньги.

– Она зарабатывала много денег, – продолжала Мабрука. – Могла бы зарабатывать и я. Я не в силах жить в трех комнатах. Мне надо дышать полной грудью, двигаться быстро; я видела, как живут другие женщины, Помпом, и хочу жить, как они.

– Я напишу сестре.

– Он не пустил бы ее ко мне, даже если бы она приехала. Он не позволяет мне писать.

Она ближе придвинулась к нему.

– Они возвращаются. Мне надо знать, возьмешь ли ты меня с собой.

– Пора, маленькая луна моя, – сказала Неджма, подходя.

– Возьмете вы меня с собой? – с отчаянием крикнула Мабрука на своем ломаном французском языке и протянула руки к де Коломбелю.

– Невозможно, невозможно, – нелепо повторял он, чувствуя, что одно ее присутствие приводит его в состояние, близкое к безумию.

Рашид переводил глаза с одного на другого, стараясь угадать смысл их речей. Но Мабрука не проронила больше ни слова и вслед за старой Неджмой скрылась в тени пальмовых деревьев, откуда звонко неслось кваканье лягушек. Де Коломбель рванулся было за ней, но Рашид остановил его:

– Они должны вернуться раньше нас и другой дорогой.

За день до отъезда граф Кассили заболел лихорадкой. Де Коломбель прождал его лишний день, в надежде, что ему станет лучше. Но Кассили и к вечеру не в состоянии был подняться. Де Коломбеля же призывали в Батну неотложные дела. Оставив поэтому в распоряжении больного друга экипаж, он воспользовался предложением хозяина, предоставившего ему двух лошадей – одну для него, а другую для проводника Тайеба. На третьей должен был ехать до Эль-Мары мальчик Рашид. В Эль-Маре де Коломбель рассчитывал сесть в дилижанс. На хороших лошадях они могли попасть в Эль-Мару на рассвете следующего дня. Смеркалось уже, когда они собрались. Си-Измаил на этот раз не удерживал француза, но взял с него обещание, что осенью, если ему придется быть в этих краях, де Коломбель проведет в Силге недели две и поохотится на газелей.

Молодой офицер покидал друга не смущаясь – болезнь была несерьезная и хинина имелось вдоволь. Но о Мабруке он вспоминал часто. С той ночи у колодца он не видал ее, но сквозь глиняные стены, разделявшие их, ощущал ее присутствие. В своей арабской, с золочеными полумесяцами кровати он ночи напролет думал о красоте Мабруки, которая угадывалась за густыми складками покрывала, о ее смелой, необузданной натуре, которая заставляла ее рваться на свободу, искать любви. Он вспоминал нежное прикосновение окрашенных охрой пальчиков, тепло, исходившее от гибкой фигурки. Недаром он был сентиментален, как всякий бретонец, и чувственен, как всякий француз, который долгое время прожил на Востоке.

Но Мабрука молчала, и он тщетно ждал от нее какой-нибудь вести, ждал, что она назначит новое свидание. Он повел бы себя тогда иначе. Он взял бы то, что давалось ему в руки, и оставил бы ей воспоминание о сказочно прекрасных минутах страсти. Она грезила бы о них в своем заточении, и это наполняло бы долгие томительные дни ее безрадостной жизни. Вот о чем он думал по ночам.

При дневном свете настроение менялось. Он был осторожен. Хотя каждый раз, как ему случалось проходить по залитому солнцем двору, он воображал, что из-за густой занавески окна за ним следят черные глаза, и от этой мысли его бросало в жар, он все же не решался расспрашивать Рашида, а тем более делать попытки снестись с Мабрукой. Он даже уверял себя, что забудет ее раньше, чем доедет до Батны.

Зной, тишина, прозрачный воздух, солнце, какая-то атмосфера мистицизма – все в этой деревне, затерянной среди песков, способствовало тому, что пустой случай приобретал непомерное значение.

Подошел час отъезда, и де Коломбель, хотя и не без сожаления, похваливал себя за благоразумие. Пасмурный день, в течение которого не переставая завывал сирокко, сменил вечер, темный и ветреный. Ветер принес много саранчи, которая ползала всюду; детишки ловили неуклюжих насекомых, обрывали им крылья и съедали живьем или тащили к матерям, которые пекли саранчу на угольях.

Несколько арабов, низко надвинув на головы капюшоны своих бурнусов, стояли у ворот, когда де Коломбель вышел на площадь; ветер, налетавший порывами с запада, трепал их платье и открывал худые ноги. Рашид был великолепен, но Тайеб смотрел на него с явным неодобрением.

Де Коломбелю подвели серую арабскую кобылу, в которой каждая линия выдавала породистость.

Однако Си-Измаил был, видимо, удивлен.

– А где же Гейза? – спросил он Рашида, державшего лошадей в поводу.

– Гейза вчера прихворнула, сиди, – поспешно отозвался тот.

Си-Измаил нахмурился.

– Я хотел дать вам другую лошадь, – обратился он к де Коломбелю, – мою собственную, она много быстрее и лучше этой.

Выехали. Ночь была душная. Жаркий ветер гнал навстречу тучи песку. Верхушки пальм качались, как пьяные. Де Коломбель молчал. Тайеб хмурился. Молчал и Рашид. Спустя полчаса они миновали Фарфар, еще через полчаса Лишхану – маленькие деревушки с глиняными хижинами, прятавшимися в тени финиковых пальм. Только они выехали из Лишханы, как Рашид остановил своего коня и, соскочив наземь, стал осматривать ему ноги, а затем объявил, что лошадь потеряла подкову и ему необходимо вернуться в Лишхану, чтобы подковать ее.

– Сын совы! За чем смотрел, когда выезжали? – воскликнул Тайеб, давая волю своему гневу, причем досталось всем родственникам флейтиста.

Рашид презрительно пожал плечами и повернулся спиной к разгневанному тунисцу.

– Сиди разрешит мне вернуться в Лишхану? Я не задержусь. Там у меня двоюродный брат кузнец.

Де Коломбелю ничего не оставалось, как согласиться.

Было часов около десяти. Жители Лишханы все почти улеглись, лишь кое-где светился огонь, да изредка попадалась на улице кучка арабов с засаленными картами в руках.

Де Коломбель, в свою очередь, слез с лошади и подвел ее к ручейку, омывавшему оазис. Тайеб ворчал себе в бороду.

Небо было беззвездное. У самого оазиса, как прикорнувшее чудовище, залегла песчаная дюна; ветер срывал с нее песок и бросал его на оазис. На горизонте темнела гряда, очертаниями напоминавшая доисторического гада, огромную ящерицу, большеголовую, как те ящерицы, которых де Коломбель сотни раз видел греющимися на солнце в пустыне.

Де Коломбель ждал, и раздражение, вызванное неожиданной помехой, сменялось ощущением истомы и усталости. Но вот раздался глухой топот, потом ржание, на которое отозвалась его кобыла, и в нескольких шагах от де Коломбеля остановилась лошадь. Силуэты всадника и какого-то узла позади него резко выделились на фоне ночного неба.

– Рашид! – громко крикнул де Коломбель.

Молчание…

Сзади раздался шепот Тайеба:

– Это не Рашид. Их двое и один из них – женщина. Я спрошу, что им нужно.

Один из всадников спустился наземь, и шагнул к ним, держа лошадь в поводу. Де Коломбель взялся за револьвер.

– Мир вам! – крикнул Тайеб.

– И вам также! – каким-то приглушенным голосом ответил незнакомец.

Тайеб круто обернулся к де Коломбелю:

– Аллах! Это всего только мальчик! Шпионит за нами! Ну и дурак народ тут! Тебе что нужно от нас? – громко спросил он по-арабски.

Узел на седле охнул. Мальчик остановился.

– Мне с вами надо говорить, – обратился он к де Коломбелю.

Де Коломбель с ужасом узнал голос Мабруки и поспешил отослать Тайеба.

Когда тот отошел, де Коломбель направился к девушке.

– Вот и я! – сказала она по-французски.

– Как вы осмелились! – Он грубо схватил ее за руку. – Как вы осмелились! Это безумие! Самоубийство! Возвращайтесь сейчас же обратно вместе с Рашидом! Кто эта другая женщина?

– Неджма!

– Великий Боже! – вырвалось у него.

– Помпом, нам нельзя вернуться, нам надо ехать дальше.

– Вашего отсутствия еще не успели заметить, вероятно.

– Но двери заперты уже. – Она содрогнулась, случайно употребив слова, в каких арабы говорят о смерти. – Нам не откроют.

Он молчал.