Но, с другой стороны, он ни в коем случае не хотел брать на себя роль Лизочкиного адвоката. Не скажешь, конечно, что она вешается Матвею на шею, но могла бы вести себя сдержаннее. Впрочем, это их дела, и не пристало им в эти дела мешаться. Родион и Клепе, то бишь Кате, об этом сказал. Жена пришла в неистовство, но потом подумала и нашла совет мужа верным.
Матвей уж съехал давно с мызы и жил у тетки, а Родион с женой все гадали, чем эта история кончится. Клеопатра уже начала думать с опаской, что у Матвея есть свои причины скрываться от людей и его отношения с Лизой здесь ни при чем. Переживала за брата страшно, но молчала. А тут письмо от Лизы, а в письме вкладыш. Клеопатра тут же отправила вкладыш по назначению и стала ждать вестей от брата. Но первой откликнулась опять Лизонька Сурмилова.
– Все, Родя, все кончилось! – сказала Клеопатра мужу за ужином. – Лиза на крайний случай пошла. Она написала Матвею письмо, резко написала, мол, «и не приходи, и не пиши».
– И правильно сделала.
– Да, но он и не пишет и не приходит, хоть она и сообщила ему свой новый адрес на Васильевском.
– Ну?
– Что – ну? Он не пишет и не приходит. Уже три дня прошло, как он письмо от Лизы получил.
– Но она же сама написала… Прекрасная девица. Матвей ее не достоин.
Клеопатра посмотрела на мужа как на безумного.
– Но Лиза ведь написала в том смысле, чтоб Матвей схватился за голову и немедленно бросился выяснять отношения.
Вот этого Родион Люберов действительно не мог понять. Странные существа женщины. Они говорят «нет», а подразумевают «да». И как их правильно понимать? Но Лизоньку ему было жалко. Он чувствовал себя ей обязанным.
11
Сурмилов ошибался, предписывая Родиону Люберову должность «своего человека» при Бироне. Он не стал для обер-камергера «своим», что не мешало ему исполнять обязанности вовсе, казалось, не свойственные для его чина, положения и характера.
Бирон продолжал присматриваться к молодому человеку, решая для себя задачу: плут ли не плут, карьерист или нет… А если и не плут, и не карьерист, и не трус, почему услужлив, зачем тянется в линейку? Боится вслед за родителями на каторгу пойти?
Приложив очень мало усилий, Бирон узнал место ссылки родителей Бирона. Они жили при крохотном гарнизоне под Якутском, жили вместе, что уже было милостью государыни. Сама Анна Иоанновна, как водится, о своей милости и не подозревала.
Бирон сам отдал Люберову листок с нацарапанным на нем Сибирским адресом. Родион внимательно прочитал написанное, но ничем не выказал своего волнения, разве что щеки чуть порозовели. А глаза стали словно стеклянные.
– Я безмерно благодарен вам, ваша светлость.
И все, никакого восторга, никакой попытки лобызать руки. Бирон смотрел на молодого человека с усмешкой.
– Имею ли я право написать по этому адресу?
Бирона забавляла эта сцена, сдержанность молодого человека казалась чистым притворством. Душа его сейчас должна была томиться, всхлипывать от избытка чувств, а он зубы сжал, аж желваки вспухли, и все старается достоинство свое не уронить. А какое у тебя может быть достоинство, если ты сын арестанта?
– Право-то имеешь, только получишь ли ответ? Ты когда письмо будешь посылать, сделай помету, что из моей канцелярии писано.
Добился-таки обер-камергер своего, лицо поручика размягчилось, и стеклянные глаза сверкнули вроде бы слезой, при этом он вдруг выпрямился, как на плацу, и словно опал, согнувшись в глубоком поклоне. Губы его что-то негромко шептали. Видно, молитву.
Впоследствии Бирону и в голову не пришло поинтересоваться, дошли ли письма до далеких адресатов. Вообще недосуг ему было раздумывать на эту тему. Поручик ему предан, и это хорошо. Что ему Люберов? Насекомое, пчела трудолюбивая… ну и пусть носит мед в его, Бироновы, ульи.
Люберов и носил. Вся корреспонденция Конюшенной канцелярии с поставкой лошадей и приклада, как-то седел, сбруи и даже карет, шла через его руки, это понятно. По лошадиным делам мотался в командировки в самые далекие губернии. Но иногда, словно в насмешку, Бирон поручал ему канцелярскую работу, например сортировать письма от весьма важных лиц. Послания эти так и дышали раболепским духом, все без исключения вельможи просили поддержки и покровительства фаворита и заранее восхваляли его за это покровительство.
Большинство прошений было написано по-русски, именно этим Родион объяснял привлечение его к этой работе. Фаворит не хотел учиться ни писать, ни читать по-русски. Он и по-французски изъяснялся с трудом и бравировал перед всеми тем, что великолепно обходится в России с родным немецким языком.
Получая отсортированные челобитные, Бирон неизменно спрашивал у Родиона:
– Ну, как думаешь? Который из них врет, который правду говорит?
Не всегда получалось отмалчиваться, иногда приходилось говорить, де, знать такое невозможно, но что господин такой-то безусловно честный человек. Случай ни разу не дал возможность Родиону проверить, воспользовался ли фаворит его советом.
Потом на руках у Родиона как-то сами собой оказалось дела по управлению трех деревень, значащихся за Бироном, он получал отчеты по именьям, список приходов и расходов. Люберов без слов взялся и за эту работу, но категорически отказался принимать в руки живые деньги. А Бирон и не настаивал. «Ты, главное, заглядывай в эти бумаги. У тебя глаз наметанный. Сразу видишь, кто врет, а кто нет». Родион не спорил.
Бирон принимал участие в торговых операциях и весьма успешно. Народная молва до сих пор связывает старые пеньковые склады с именем временщика. Сам Бирон купеческими делами не занимался, но получал значительные суммы – отходные. Родион знал и об этой стороне жизни фаворита.
Успел он познакомиться и с двумя братьями – Карлом и Густавом Биронами. Оба они начинали службу в Европе, потом стали служить России и, благодаря удачливости среднего брата, сделали удачную карьеру. Оба брата были генерал-аншефами. Карл, по свидетельству Манштейна, был грубейший человек, весь искалеченный в пьяных драках. Густав был честнейшим человеком, правда, ума недалекого и без всякого образования. Но эти качества не мешали ему быть храбрым генералом, солдаты его любили.
Перед Родионом уже заискивали вельможи, просили порадеть, исхлопотать аудиенцию, умоляли о воспоможествовании. А Бирон продолжал приглядывать за Люберовым и удивляться, почему тот при его-то возможностях не берет взяток. Говорили, что в столице он снимает у какой-то вдовы малую квартирку и конюшню на одно стойло, а время вне службы, буде возможно, проводит на мызе под Ораниенбаумом, и дом его скромен, никакой роскоши. Иногда Бирон раздумывал, а не увеличить ли Люберову жалованье, или хоть в чине повысить? И тут же укорачивал себя: подожду, больно уж он горд.
Потом случилось – уже на имя Люберова прислали челобитную с просьбой порадеть, за первой последовала вторая. Взятки прямо-таки совали в руки, не деньгами, малыми презентами. Один принес пару шелковых англицких чулок и кусок сукна на камзол, другой отцовскую пищаль и лисий мех для шубы. Родион презенты не взял и челобитные не принял, мол, не по чину.
Но фавориту донесли об этих письмах, и он как-то сразу обиделся на Люберова. Сейчас не взял приношения, потом возьмет, слаб человек, не устоит. Разговор состоялся тут же, на ходу, в манеже.
– Ты на казни камергера Монса был?
– Нет. Я не люблю таких зрелищ. И потом я тогда был в армии.
– Сколько же тебе было? Двадцать?
– Десять лет назад? – вспомнил Родион. – Семнадцать.
– Ну-ну… Я тоже на этой казни не был. Занятное, говорят, было действо. Весь Петербург был как в лихоманке.
Поговорил и все, больше не возвращался к этой теме, а Родион задумался. Неужели Бирон усмотрел в его поведении аналогию с делом десятилетней давности? Ежели так, то надо немедленно подавать в отставку. Вспыхнул, и укоротил себя. Пока родители не свободны, он не имеет права жить так, как ему хочется.
И не стоит видеть в словах Бирона унижение собственной персоны. Бирон не пугал, а упреждал: «Знай, Люберов, что хоть я тобой и доволен, но не оступись, потому что ты у меня весь на виду. Если зажадничаешь, начнешь шалить с моим именем, возомнишь о себе невесть что, то скоро вспомнишь, Троицкая площадь рядом и плахи на Руси мастерить не разучились».
Вспомним и мы весьма поучительную историю Вилли Монса, камергера Екатерины I, генерал-адьютанта Петра, брата его первой возлюбленной из Немецкой слободы.