Бенгина вошла в кабинет. Одета просто, по-домашнему, только декольте, пожалуй, слишком глубокое, жена всегда помнила о главном ее богатстве – роскошном бюсте.
Ничего этого Бирон не заметил, только подумал бегло – а сколько ей лет? Исполнилось уже тридцать или еще двадцать девять? Если лицо сильно попорчено оспой, а в случае с Бенгиной так и было, то женщина стареет куда медленнее, чем красотки с гладкой кожей. Морщин совсем не видно, а должны быть, ведь не девочка уже…
– Вы чем-то взволнованы, мой друг? У вас нездоровый вид.
– Ах, оставьте, какие у меня могут быть волнения. Все прекрасно.
Тон капризный, взгляд искоса, она знала эту его манеру, поэтому продолжала спокойно и даже участливо:
– А я как раз волнуюсь. Их Величество ждет вас. Ужинать будете в голубой гостиной. Курица сегодня плохо приготовлена. Назвали-то пышно – пулярка с трюфелями, а эта самая пулярка расползается под ножом, и соус явно пригорел. Правда, очень хорошая ветчина и языки копченые. Да и кулебяка отличная. Я буду ужинать с детьми, – добавила она деликатно и вышла.
Государыня была в отличном настроении, поглядывала на фаворита томно. Вот про Анну Бирон помнил все, и возраст, и день рождения. Она моложе его на три года. Неужели у него тоже такие дряблые щеки? Он вздохнул и принялся за еду. К счастью, женщины его мало интересовали. Он и в молодости не был сексуально озабоченным, а уж сейчас-то мечтать об усладах любви. Увольте…
– Анна, я должен говорить с вами.
Она вскинула удивленный взгляд, мол, хочешь говорить, так говори. Зачем такие вступления?
– Может быть, это и не столь важное сообщение, чтобы портить вам ужин. Но я должен предупредить, – и он положил перед царицей расшифрованное письмо агента Петрова.
Она покорно начала читать, но быстро отложила бумагу.
– Ты, мой милый, лучше своими словами перескажи, что-то у меня глаза болят.
Еще бы они не болели. Анне давно надо было носить очки. Но эта мода пока не привилась на Руси. Очки не красят, а уж если человек вынужден ими пользоваться, то делал это очень интимно. Бирон пересказывал текст ровным голосом, ни намека на злопыхательство, только безучастная любовь к истине. Царица внимательно слушала, потом спросила:
– Этому агенту можно верить?
– Я за него головой ручаюсь, – твердо ответил Бирон, абсолютно уверенный, что никогда, ни при каких раскладах, хоть насочиняй он с три короба, его красивая голова не расстанется с телом.
– Плохо, – сказала Анна.
– Да уж куда хуже.
– А кто знает об этом письме?
– Никто. Только вы и я.
Он ждал продолжения разговора, но его не последовало. Успех следовало закрепить. Фаворит сделал красивый, легкий жест рукой, словно отгоняя от стола заботы сегодняшнего дня, потом улыбнулся ласково и призывно. Анна сразу почувствовала перемену настроения.
Про царицу говорили: красавицей не назовешь, но черты лица «не без приятности». Но чем Анна действительно умела пленять, так это голосом, и пользовалась им умело, как музыкальным инструментом. Голос ее вдруг приобретал совершенно особенный тембр, становясь грудным, округлым, певучим, чарующим. В такие минуты Бирон мог говорить о любви без малейшей натуги. Ах, Анна…
Ну что ж… Это победа, размышлял Бирон, оставшись, наконец, один. Плоды этой победы он увидит потом, но сейчас хотя бы можно передохнуть. И никаких оваций. Он опять, на этот раз уже спокойно, проделал путь от шпалеры до окна. Было совсем темно. Внизу на набережной медным блеском отливали бляхи на гренадерских шапках охраны. В красных опушках сверху этих шапок ему вдруг почудилось что-то неприятное, более того – угрожающее. О чем он подумал, что вспомнил?
Выражение самодовольства сползало с лица его, как неряшливо стертый грим. У Бирона было такое чувство, словно он подслушал чей-то опасный разговор. И очень неприятно было сознаться, что он просто вслушивался в собственный внутренний голос. Ты же сам совсем недавно, днями, как говорится, надумал продаться кардиналу Флери, увещевал этот тусклый, назойливый голосишко. Это что же получается? Где-то в глубине его сознания живет некий опасный тип, который только прикидывается Эрнес том Бироном, а на самом деле есть дурак и плут. «Да как тебе такое в голову могло прийти? – обратился он чуть ли не с визгом к своему внутреннему голосу. – Такое простительно отроку-несмышленышу, а тебе, болвану, уже полных сорок три!»
Внутренний голос пытался оправдываться, но он был жалок. Он никогда не будет связываться с Францией! В России, что ли, у него дел мало? Никаких политических игр. Он выбрал свой путь и будет следовать ему неуклонно. Терпение и последовательность. Наивно думать, что Франция за его труды отдаст в награду такой куш, как Курляндия. Подобные подарки может делать только царица Анна.
Бирон словно ластиком прошелся по памяти и стер не только свои переживания, но и самого аббата Арчелли, который заставил его погрузиться в пучину политических раздумий. Но жизнь сама напомнила ему о настырном аббате. И как вы думаете, кто постарался? Остерман. Андрей Иванович собственной персоной. Оракул дожидался приема государыни, а Бирон как раз от нее выходил. Остерман сразу схватил его за рукав, другой рукой поскреб плохо выбритый подбородок и проблеял невинным голосом:
– Я давно хотел спросить, вы не знаете, что за человек такой аббат Арчелли?
Бирон высвободил руку из цепких пальцев, отступил на шаг.
– Не знаю. А почему вас это интересует?
– Он просит аудиенции. А зачем мне с ним встречаться? Будет просить денег или хлопотать за каких-нибудь родственников. Навязчивый, говорят, господин.
И все… Далее дверь отворилась, и Андрей Иванович, плотно прижав сафьяновую папку под мышкой, мелкими шажками вбежал в приемную государыни, а Бирон остался стоять столбом и обдумывать ситуацию.
Что значит «говорят»? Кто говорит? Или аббат Арчелли уже протоптал тропочки к домам столичных вельмож? Хотелось бы послушать, какие речи он там произносит. Пока все спокойно, но когда этот господин доберется до Остермана или Левенвольде, вот тогда и запахнет жареным. Они такую интригу изобретут, такой узел завяжут, что год уйдет на его распутывание.
Арчелли опасен. Но куда его деть? Послать солдат и арестуют за милую душу. А дальше можно забыть, что он иностранный подданный, тем более что у него и паспорта, поди, приличного нет. Он грязный шантажист, с него можно спросить по полной мере. А о чем спрашивать-то? Кто его послал? Так он этого не скрывает – Флери. Зачем послал – тоже объяснил внятно: изменить политику России в отношении Франции, сделать ее дружественной. Вопрос-то, собственно, один – откуда в Париже узнали про деньги? Так вряд ли аббат это скажет. Здесь и дыба не поможет, потому что он этого не знает. Аббат пешка в сложной шахматной партии, но он выдвинулся на две клетки, и его необходимо оттуда убрать.
18
А потом Лиза увидела во сне пожар. Ожили страшные видения детства – опять трещала горящая кровля, падали на землю балки, поднимая снопы искр, нестерпимым жаром обдавало лицо, и совершенно некуда было деться от дыма. И главное, все происходило в совершенном безмолвии. Распахнутые до глотки рты, какие-то сгорбленные, мечущиеся дети, а то вдруг вплотную к ее лицу чья-то страшная рожа с вытаращенными красными глазами, а боковым зрением ты видишь занесенный в руке топор. И еще цепкие окровавленные и, наверное, обожженные руки, они вытряхивали из сундуков чужое добро прямо на землю и тут же запихивали его себе в карманы, в ранцы и за пазуху. Лизу никто не хватал за руку, не спасал, не тащил из этого ужаса. Она стояла там немым свидетелем, знала, что надо бежать, но ноги вросли в землю. Еще секунда и она бы задохнулась от дыма. Лиза сделала судорожный вздох и проснулась.
В спаленке было жарко и темно, войлок на окне не пропускал даже лучик лунного света, и только в красном углу розовым светом теплилась лампада. Где-то осторожно, видимо в коридоре, пиликал сверчок. За ширмой мирно сопела Павла.
Больно, нестерпимо больно, но где? Лиза с трудом села в постели и только тогда поняла, что ноги свело судорогой, ей казалось, что от коленок до пяток они закручены в спирали. Постанывая от боли, она стала изо всех сил растирать икры. Только бы Павла не проснулась, квохтания ее здесь совершенно неуместны. Пожар во сне – это знак, а для того, чтобы понять, что к чему, ей нужно одиночество. Наконец кожа потеплела, уже можно было безболезненно развернуть ступни. Все… отпустило, только меж грудей немного саднило, словно она и впрямь наглоталась угарного дыма.