Бумага должна была доказать, что Дитмер является не только секретарем шведского посланника, но откровенным шпионом и посредником в тайном деле. Бумага свидетельствовала, что Швеция вступила в тайный сговор со Стамбулом и в нарушение мирных договоров пригласила Турцию объединить усилия и объявить России войну. Но сообщать об этом надо было не в лоб, а окольными путями. Умный человек пишет умным людям, и на другом конце должны понять его правильно.
У Швеции давно были партнерские отношения с Турцией. В Стамбуле после Полтавской битвы нашел приют доблестный король Карл XII. Позднее он вернулся на север и погиб в 1718 году при осаде норвежской крепости. Король оставил отечеству огромный долг Турции, и долг этот висел на шее Стокгольма непереносимым грузом. Пока шведы долги не возвращали, но разговаривали на эту тему много и охотно дарили обещания. С обсуждения темы долга Шамбер и начал свое письмо, тут все шло гладко, а вот главная идея никак не желала изящно укладываться в приготовленное для нее ложе.
Перед лицом Перова появился муравей, ухватил крошку от недавнего пиршества и потащил ее, пятясь. Крошка была в два раза больше трудолюбивого насекомого, и, конечно, Петров нашел в этом сходство с собственной персоной. Он ведь тоже пытается ухватить кусок, который гораздо больше его возможностей. Опять встал ребром вопрос: пора докладывать их сиятельству о происходящем или не пора? Интересно ведь знать, что поделывают в этот час подручные Шамбера мадам де ля Мот и иуда Козловский? Имя хорошенькой француженки Петров узнал в особняке, до которого домчала ее карета князя. Но, кроме имени, ничего узнать не удалось. Таких неразговорчивых слуг Петров отродясь не видел.
Шамбер запалил свечу. Значит, вот-вот будет темнеть. А может, трудолюбивый шевалье начал, наконец, переписывать свою депешу набело? Ишь, старается…
В прихожей их сиятельство только шепни, что Шамбер сыскался в Петербурге, сразу назначат день аудиенции. Визитом во дворец Петров себя обезопасит, но будет ли сие способствовать делу? Их сиятельство Бирон бывает иной раз чрезмерно крут и, сознаемся себе, неразумен. Трах-тара-рах и сразу решит, что Шамбера надо за грудки брать и тащить в Тайную. И вся храмина, которую возводил агент, используя в качестве кирпичиков улики и разумные выводы, рухнет в одночасье. Потому-то он и не написал до сих пор отчет и не подал его по инстанции.
Второй муравей деловито прополз по мху, крошек вокруг предостаточно, сейчас приведет с собой еще товарищей. Умные твари! Как бы сюда весь муравейник не явился. Мысли Петрова неожиданно потекли по мягко устланному, приятному руслу. Вспомнился лес с его густым запахом, трелями птиц, с нежнейшим колыханием трав, а также дупло в старом дубе, откуда он наблюдал за Шамбером. Хорошее дупло, сухое и просторное. Такие большие, старые дубы только в Польше и бывают, а у нас в России климат не тот. А интересно, господин Люберов тоже влезал в это дупло при слежке или пренебрег? А может, и не пренебрег, а просто не уместился в дупле-то. Правда, Родион Андреевич не высок ростом, но все же массивнее, чем сам Петров, и в плечах шире.
О Родионе Люберове агент сохранил самые теплые воспоминания. Крепкий человек и надежный, как то дупло, и разговаривает просто, без вывертов. Сейчас, говорят, в большую силу вошел, служит в непосредственной близости от их сиятельства. По конному делу первая персона и, надо думать, не только по конному. Он и в людях не меньше, чем в лошадях, разбирается, большой глубины человек.
Казалось, только на миг Петром отвлекся, отдавшись приятным мыслям, а Шамбер уже камин затопил. Дым из трубы устремился в вечернее опаловое небо. Теперь вся горница просматривалась очень хорошо. Отлично было видно, как француз комкал исписанную бумагу и бросал ее на пылающие поленья. Вот ведь сволочь предусмотрительная, думал Петров, с жалостью глядя, как уничтожаются важнейшие улики. Может, он заметил слежку? Не похоже. В Данциге сразу было видно, что француз почуял «хвост», а в Петербурге, не скажешь, конечно, чтоб он вел себя беспечно, но не оглядывался поминутно, не прятался за угол, ожидая, кто выйдет ему навстречу. И на Петровском острове жил вроде спокойно. Осторожный Петров не подходил близко к мызе, лодку оставлял в рыбачьем поселке, а до пункта наблюдения добирался мелкими перебежками, а чаще ползком.
Что же это написал он такое важное, что боится даже в собственном дому след оставить? Кого он страшится – случайно забредших бродяг, разбойников или внезапного ареста? Все, кончил с огнем баловаться. Сел в кресло, взял книгу. Похоже, сегодня он больше никуда не пойдет.
Когда Петров снялся, наконец, со своего поста, он уже твердо решил, что пойдет в манеж навестить господина Родиона Андреевича. Люберов не только с легкостью испросит для него аудиенцию у их сиятельства, но и совет может дать по главным вопросам. Сомнение было в одном, рассказывать о вероломстве князя Козловского или смолчать для пользы дела? Он знал, что Родион Андреевич приехал в Польшу вместе с Козловским по заданию Бирона. И уж если этим двум молодцам понадобился Шамбер, то ясное дело, задание было тайным.
А что еще он знал о князе Козловском положительного? Да ничего! И теперь оглушить господина Люберова сообщением, что его, можно сказать, соратник на службе отечеству предатель? Не каждый спокойно воспримет подобное известие. А выгодно ли Петрову волновать господина Люберова? Отнюдь нет.
На встречу с Родионом Петров угрохал целый день. В манеже ему сказали, что искомый господин по неведомым делам вчера отбыл в Кронштадт, но сегодня непременно будет. Если хотите подождать – ждите. Петров внял совету капрала и голосу собственного рассудка. При их общей занятости они вообще могут не встретиться. Оставалось только молиться Пресвятой Богородице, чтобы Шамбер не задумал произвести какую-нибудь пакость именно сегодня в отсутствие Петрова.
Когда Люберов уже к вечеру явился в манеж, он застал в своей комнатенке старого знакомца, которого и не признал сразу. Свернувшись калачиком на крохотной кушетке, агент сладко спал.
10
Прости мне, мой милый читатель, что у меня так много действующих лиц. Я сама в них иной раз путаюсь, а каково вам? Дело в том, что очень трудно, почти невозможно расстаться со старыми героями. Они бродят у меня по комнате или тихо сидят в уголке, дожидаясь своего часа. Я дала им жизнь, и без моих усилий они не желают продолжать ее дальше. Но новые герои меж тем, бесцеремонно расталкивая всех локтями, вмешиваются в сюжет.
Кто любит Набокова, тот помнит его великолепное описание преддверия сна, кажется, в «Дальних берегах». Вы сами наверняка испытали подобное. Уже дрема поглотила тебя, глаза плотно закрыты, но мозг не уснул окончательно и сами собой вдруг являются неведомые лица.
Иногда это чудовища с полотен Брейгеля или Босха: носы с бородавками, проваленные рты, в набрякших веках прячущиеся алчные глазки – брррр… но чаще у них вполне симпатичные, почти узнаваемые черты. Мне кажется, что я их совсем не знаю, а потом вдруг как озарение – да это же Евграф, верный Матвеев денщик. Как поживаешь, браток? Что-то в доме Варвары Петровны тебя не видно?
Оно и понятно. В Петербурге Еврафа отыскал его прежний начальник и приспособил к новому, очень приятному делу. Теперь Евграф художник. Целыми днями он сидит в мастерской и малюет гербы для полевых, гарнизонных и ландмелицейских войск. Вот, скажем, герб для Новгородского пехотного драгунского полка: золотой щит, белое поле, желтый престол с красной подушкой, над ним три желтых подсвечника с горящими свечами, а совсем внизу крест на крест положенные скипетр и крест. По сторонам от престола расположены два черных медведя.
А вот другой герб, для московских пехотинцев, драгун и гарнизонных: на золотом щите, на красном поле св. Георгий Победоносец, порешающий змея. Сейчас Евграф занят рисованием герба для гарнизонных войск из города Козлова. Совсем не сложный герб: золотой щит, на красном фоне белый козел скачет по зеленой траве. Кажется, чего уж проще, а вот не получается козел, да и только. Вид у животного излишне легкомысленный, чуть подправишь ему морду – на человека похож. Евграф уже испортил одно полотнище. Не иначе как князь Козловский, сам того не ведая, озорует с кистью. Теперь Евграф мазки кладет осторожно и мысленно просит прощение у барина, что перестал ему служить.
Еще Набоков писал про голоса. «Так, перед отходом ко сну, но в полном еще сознании, я часто слышу, как в смежном отделении мозга непринужденно идет какая-то странная, однобокая беседа…» Я не слышу беседы. В мои барабанные перепонки бьется одинокий встревоженный фальцет. Поначалу и слов не разберешь, а потом сообразишь с испугом – Клеопатра. И жалобы ее мне вполне понятны. «Так мне рожать или как?» – спрашивает испуганная женщина. Я тут с головой влезла в интриги и бросила бедную мою героиню на сносях, а ее заботы куда важней, чем любые шпионские игры. Рожай, голубушка, пришла пора. Я сделаю все, чтобы роды были благополучны. У тебя родится мальчик. Как назвать? Сама придумаешь.