Одно скажу, Родион будет счастлив, но сдержан. Ты, Клепа, не обижайся на его сдержанность, такой уж он человек. Иные мужья веселые, спровадят жену в роддом, а сами бегом с друзьями праздновать. А как там бедная женщина корячится в родовых муках, это не их дело. Родион не таков, он просто не любит чрезмерных эмоций.
А что творится в Сурмиловском дому? Неуютно там стало хозяину, тяжко и сумрачно. Карпу Ильичу и в голову не приходило видеть в лице Ксаверия возможного жениха. Он был Лизиной игрушкой, не более, а как петрушку в разноцветном трико можно считать серьезной партией? Когда, наконец, Сурмилов сообразил, что к чему, и испугался, и довел Павлу до обморока, а Лизоньку до истерических слез, было уже поздно.
Жизнь под одной кровлей с поляком стала казаться Карпу Ильичу не просто трудной, но и невозможной. Он бросился хлопотать о полном освобождении Ксаверия из плена, но не тут-то было. Умные люди говорили: «Не стоило вызволять его из плена и забирать к себе домой. В Нарве дело с освобождением быстрей бы пошло, в столице тяжело. Ведь прямого указания, как поступать с беглыми мастеровыми, еще нет, и неизвестно, когда будет. Понятно, что ваш князь Гондлевский не француз, а поляк. Ну и что из того? В Польше по-прежнему неспокойно. Пишите письмо на высочайшее имя. И лучше бы, если бы ваш поляк сам догадался дать деру. Поверьте, никто его искать не будет».
Но Ксаверий не собирался «давать деру». Во-первых, он хотел, чтобы все было по правилам, во-вторых, куда же ему от любимой бежать?
Сурмилов уговаривал дочь:
– Оставь поляка в покое. Не сбивай его с панталыку. У тебя другая судьба. Ну что ты хмуришься? Я для твоего счастья на все готов. Помнишь, у тебя на примете был князь, наш, русский. Козловский его фамилия. Давай позовем его в дом, возобновим знакомство. Я знаю, он с самим Люберовым в родственниках состоит. А я за тобой такие деньги дам, что он не посмеет отказаться.
– Не хочу Козловского, – топнула ногой Лизонька, – он холодный, злой и неприятный человек.
На следующий день Сурмилов решил повторить попытку, опять стал предлагать Козловского. На этот раз Лизонька только плакала и трясла головой, выражая категорический отказ.
Тогда Сурмилов вызвал к себе Ксаверия и строгим голосом сказал:
– Прости, князь, но ты должен приступить к своим прямым обязанностям. Я тебя в дом взял как мастерового для работы. Вот этим делом и ты будешь заниматься. Жить назначаю в сторожке при оранжерее. Прости, но это делается для твоей же пользы. Я получил извещение, что по домам будет наведываться государева комиссия для выяснения, чем именно занимаются изъятые из лагеря пленные поляки.
Произнося свою речь, Сурмилов барабанил толстыми пальцами по лакированной столешнице, осанисто вскидывал голову, но воровато отводил глаза. Иногда самым нахальным, грубым и бесцеремонным людям бывает трудно произносить заведомую ложь. А ему было попросту стыдно. Когда князь Гондлевский дал приют его кровиночке, он не посмотрел на то, что Лизонька русская. А ведь тогда Россию в Польше ненавидели, наверное, и сейчас не больно-то любят.
Мы-то поляков любим, нам с ними делить нечего, а вот приходится, как простого садовника, отправлять высокородного шляхтича в оранжерею. Но с другой стороны – что ему делать-то? Может, для Польши князь Гондлевский завидный жених, а для России он ноль, поскольку католик. Никто разрешения на эту свадьбу не даст. И своевольничать нельзя, а то, не приведи господь, упекут Лизоньку в монастырь.
Ксаверий внимательно выслушал Сурмилова, ни один мускул в лице его не дрогнул.
– Я все понял, господин Сурмилов. Извольте показать, где я буду жить.
Расторопный слуга отвел шляхтича в сторожку, а вечером дочь закатила Карпу Ильичу совершенно фантастическую сцену со слезами, истерикой и, наконец, обмороком. Так и повалилась бедная на ковер, а когда после нюхательной соли пришла в сознание, то прошептала, словно в беспамятстве:
– Поздно уже, батюшка.
– Вот именно, что поздно. Уж двенадцать пробило. В постельку пора.
– Я не о том толкую. Поздно меня уговаривать. Ксаверий – отец моего будущего ребенка. Если не благословишь наш брак, я пешком за ним уйду. Мне без Ксаверия не жить.
Оставим их одних после этой трагической, душераздирающей сцены, пусть сами разбираются, а мы пройдемся по Петербургу и посмотрим, что делают другие наши герои.
Шамбер в этот момент обретается в совершенно новом для нас месте, а именно на загородной даче генерала Рейхеля и непринужденно беседует с садовником. Садовник, разумеется, немец, русских на эту должность в хорошие дома не берут, потому что они ничего не понимают в мальвах, нарциссах и шпалерных розах. На этот раз Шамбер отказался от бороды и усов и облачился в западное платье.
– А скажи, любезный друг. Может ли сыскаться в этом доме для меня достойная работа?
– Это вам лучше у хозяев узнать, – ответил садовник, с удовольствием отрываясь от работы.
– Вначале лучше потолковать с соотечественником.
– Так хозяин тоже немец.
– Это хорошо.
– А выговор у вас вроде не чистый.
– Я француз. А скажи, друг, дети есть у хозяина?
– Две дочери.
– Значит, гувернер им не нужен.
– И гувернантка не нужна. Они уж на выданье!
– Остается только порадоваться за милых дев, – Шамбер улыбнулся. Добродушная улыбка давалась ему явно с трудом.
– Да радоваться пока вроде нечему. Был жених, ходил в дом, а потом и перестал. Отказали ему. Вот так-то?
– А почему ж отказали?
– Что-то заболтался я, – вдруг озабоченно сказал садовник и принялся усердно обрезать сухие ветки у куста смородины.
– Почему свадьба расстроилась? – упорствовал Шамбер. – Жених плох?
– Уходите, сударь. Не моего ума это дело. Грех это, совать нос в господские дела, – секатор угрожающе щелкал в его руке.
Больше мнимый камердинер ничего не добился. Это был риск, явиться вот так в дом незнакомого генерала, но Шамберу необходимо было проверить сообщения мадам де ля Мот. Он нисколько не сомневался в добросовестности Николь, но она могла что-то напутать или стать жертвой откровенного вранья.
Теперь Шамбер знал все, или почти все, о секретаре шведского посланника. Молодой человек из хорошей семьи, но имел несчастье родиться младшим из трех сыновей. Это и заставило его искать счастья за морем в чужой стране.
Николь отзывался о секретаре Дитмере, как о хорошем работнике, он был трудолюбив, честен и лишен обычных, свойственных молодым людям пороков. Он не играл в карты на большие деньги, не дружил с Бахусом, не покупал дорогих лошадей, словом, был бережлив.
– Это у вас в Швеции называется «бережлив», а в Париже говорят скуп, – ворчал Шамбер, читая аккуратные, пахнувшие духами послания Николь. А может, и не духами они провоняли, а лекарствами шведа Карлоса.
«В Стокгольме у Дитмера была невеста, но, видно, все расстроилось. Во всяком случае, в Россию он уезжал стремительно. Сейчас он захаживает в дом генерала Рейхеля. Дитмера не раз видели на прогулке с Адель Рейхель. Я с ней незнакома, но, говорят, резвая девица. Видно, потому они и ссорятся так часто. Нолькен говорит, что по лицу секретаря сразу можно понять, пребывает ли он в мирных отношениях с Адель или они опять “расстались навсегда”. Но, похоже, дело идет к свадьбе».
Это были не просто ценные сведения, а единственная ниточка, а если хотите, нить Ариадны, которая привела бы Шамбера к его сомнительному успеху. Дитмер жил там же, где работал, то есть в шведской резиденции. Он редко выходил из дому, а если и выходил, то не подчинялся никакому режиму. Если бы Шамберу надо было его просто убить, то это была бы простейшая задача. Пробрался в дом через окно и всадил нож спящему в горло. Но как прикажите вытащить из дома труп и доставить его в усадьбу Козловского? Адель Рейхель была приманкой. Сама того не ведая, она поможет Шамберу привести секретаря в нужное место, в нужный час. А Петров меж тем сидит на удобной лавке в доме купца Фанфаронова, пьет с Сидоровым брагу и уже по третьему разу объясняет очевидное: если ты будешь вести себя так, как я тебе велю, тогда деньги и уважение, но если ты начнешь выкамаривать, проявишь самостоятельность и обманешь меня вместе с Шамбером, тогда Тайная канцелярия и Сибирь.
– Ты будешь делать все, что тебе прикажет Шамбер. Все, кроме смертоубийства. Этого не делай ни за что, потом не отмоешься. Понял?
Сидоров покорно кивал головой. Вид у него был вполне уверенный, усы на круглой роже опять показывали без десяти минут два.