Володя, бесконечно что-то рассказывая из театральной и киношной жизни, говорил это только для меня, тем более что я сидела напротив него. Он даже забывал наполнить бокал своей дамы, а она дергала его за рукав и что-то шипела углом рта.
Автандил подкладывал мне лучшие куски, наливал вино, рассказывал, как называется грузинская зелень и как ее нужно есть. Какая лучше подходит к мясу, какая к грузинскому сыру «сулугуни».
Писатель мне рассказывал о своей командировке на строительство Каракумского канала в Среднюю Азию. Говорил он, конечно, для всех, но смотрел при этом только на меня. Наверное, потому что я внимательнее всех слушала и живее всех реагировала на его слова. Я вообще очень люблю, когда мужчины умеют интересно рассказывать…
Даже Лекочка несколько раз удачно выступил, поведав о джазовых новинках. Академик проявил себя в этом вопросе тонким знатоком и поддержал разговор. Они так увлеклись, что вскоре начали говорить на языке, понятном только им двоим… Звучали волшебные имена королей саксофона, великих трубачей, певцов, барабанщиков, английские названия композиций, джазовые термины… Кончилось тем, что Академик как бы небрежно, с плохо скрываемой гордостью коллекционера, поинтересовался у Лекочки:
— Скажите, Леонид, а вы слышали Стратфордский концерт трио Оскара Питерсона?
— Где он играет с Хэрпом Эллисом и Рэем Брауном? — уныло спросил Лекочка.
Академик кивнул.
— Стратфорд, Онтарио, Канада, 8 августа 1956 года? — еще печальнее спросил Лека.
— Именно, именно, — со сдержанным превосходством в голосе подтвердил Академик, и я вдруг увидела, каким он был, когда был мальчишкой.
— Там еще есть «52 ndSTREET THEME», «SWINGING ON MY STAR», «FLAMINGO», что-то еще, я не помню, а последняя вещь называется «FALLING IN LOVE WITH LOVE». В дословном переводе это означает: «Влюбиться с любовью», а как правильно перевести, я не понимаю.
— Наверное, не нужно такое красивое название переводить правильно, — предположил Академик. — Если я вас верно понял, то вы слышали эту пластинку?
— Если бы пластинку, — трагически вздохнул Лека. — Я слышал магнитофонную запись, наверное, восьмую копию… Половину нот приходилось угадывать. Я даже не стал переписывать ее для себя. А пластинки вообще не видел. Она до нас дойдет, может быть, года через два.
— А хотите посмотреть? — вкрадчиво спросил Академик.
— И вы еще спрашиваете? — укоризненно сказал Лека.
Академик попросил у меня разрешения, поднялся и пошел к своему комбайну, отделанному каким-то замысловатого рисунка светлым деревом, открыл одну из дверец, за которой в специальных отделениях стояли ряды пластинок, и вытащил то, что теперь называется двойным альбомом. Прежде я такого не видела. На обложке был изображен симпатичный круглолицый негр.
— Не может быть!.. — прошептал Лека и, выдираясь из за стола, уронил стул.
Они с бесконечными предосторожностями, протерев и без того чистую пластинку специальной бархоткой, очистив корундовую, как они с гордостью пояснили, иголку маленькой кисточкой, поставили первую из двух долгоиграющих пластинок, которые вообще в ту пору встречались нечасто.
Ужин мы заканчивали под дивную музыку. Пластинка была новехонькой, не заезженной, комбайн давал мощный и чистый звук, а в гостиной была прекрасная акустика. Музыка звучала тихо, не мешая разговорам, но создавалось впечатление, что музыканты играют где-то рядом. Был слышен каждый щипок контрабасиста и даже легкий скрип, который возникает, когда басист передвигает пальцы по грифу, не отрывая от струны. И еще было слышно, как кто-то из музыкантов, скорее всего, сам Оскар Питерсон, тихонько напевает в такт музыке.
Вел застолье, разумеется, Автандил. Он говорил велико лепные тосты о каждом из присутствующих. Обо мне он произнес целую поэму. Цитировал классиков грузинской поэзии и даже прочитал собственные стихи. Всякий грузин — поэт, объяснил он в свое оправдание.
Когда дошла очередь до Академика, Автандил с очень серьезным видом, словно отдавал команду своим солдатам приготовиться к бою, велел всем налить вина. Подождал, пока суета закончится, и, сведя брови в переносице, сказал:
— Один мудрец сказал с грустью: «Ах, если бы молодость знала, а старость могла…» А я от себя добавлю: тогда человечество жило бы в раю. Это самое печальное из тысячи противоречий, из которых и состоит жизнь человека. Когда редким людям удается преодолеть это противоречие, то человечество называет их гениями и записывает в золотую книгу истории. Таким был Моцарт, таким был Наполеон, таким был Лермонтов, таков и хозяин этого дома. Мы сейчас не будем подробно останавливаться на том, что именно он сделал, каких именно невероятных успехов он добился и в какой области, но одно могу сказать: самые большие достижения на шей Родины, о которых мы знаем и еще узнаем в ближайшее время, связаны с его именем… Я сейчас хочу сказать о другом. О том, что человека, достигшего всего в ранней молодости, подстерегает большая опасность успокоиться и почить на лаврах. Я хочу, чтобы хозяин этого великолепного дома никогда не успокаивался. Чтобы у него было здоровье исполнить все свои грандиозные планы и чтобы у него по скорее появилась прекрасная муза, которая вдохновляла бы его на научные подвиги, и чтобы у них родились прекрасные дети, которые продолжили бы его род и его дела.
Я непроизвольно покраснела, потому что когда Автандил говорил о музе, все посмотрели в мою сторону.
За этот тост все кроме Эдика выпили до дна. Эдик с самого начала объяснил, что у него строгий режим перед ответственными играми, и к нему по этому поводу никто не приставал.
Футболист Эдик весь вечер молчал. Когда его что-ни спрашивали о футболе, он отвечал коротко, хотя со значением дела и исчерпывающе. Похоже, что и в словах и в действиях он был минималистом.
Двигался он удивительно грациозно. Все движения его были скупы, неторопливы и удивительно точны. И танцевал он так же гармонично и абсолютно музыкально. Он был единственный из мужчин, кто совершенно не смотрел на меня. И это старательное несмотрение было красноречивее любых восхищенных взглядов. Я чувствовала, что очень ему понравилась, с самого первого взгляда. Что, возможно, его и поразил этот пресловутый «удар молнии».
После ужина все перешли в зону отдыха, и пока официант в малиновом пиджаке бесшумно убирал со стола, муж чины с большими пузатыми бокалами, куда на самое донышко был налит коньяк, закурили. Дамам было предложено шампанское. Оно было подано в самом настоящем серебряном ведерке со льдом.
Я, хоть и предпочла бы коньяк, но чтобы преждевременно не напугать Академика своими дурными привычками, пила шампанское из специальных широких бокалов, похожих на вазочки для мороженого или варенья. До сих пор я такое видела только в кино. Как мне объяснил писатель, в таких бокалах не убегает пена при наливании, из вина быстрее уходит газ, и его приятнее и легче пить.
Боже мой! Что это был за дом! Что за общество! Что за Академик! Какой фантастический, загадочный человек! Как в нем угадывалась бездонная глубина и мальчишеский азарт к жизни, ко всему, что ему нравится. Какими глазами он смотрел на меня! Как мне было хорошо в тот вечер! Как не хотелось, чтобы он кончался!
Потом хозяин поставил музыку Глена Миллера из фильма «Серенада Солнечной долины» и начались танцы. Я танце вала со всеми, даже с Лекочкой. Все наперебой приглашали меня. Кроме Эдика. Его я сама пригласила, когда Лека по моей тихой просьбе дурашливым голосом объявил «белый танец».
Зачем я это сделала, и сама не знаю… Наверное, из неистребимой бабьей стервозности. Чтобы лишний раз насладиться своей женской властью. И потом нелишне было про явить на глазах у хозяина чуткость и развлечь его любимца, который мрачно сидел в самом углу и чувствовал себя немного не в своей тарелке. Кроме того, я была благодарна этому большому мальчику за те чувства, которые вспыхнули в нем с первой минуты нашего знакомства, и мне хотелось хоть чем-то его вознаградить за них.
Хорошо, что кавалеров было больше, чем дам. Жена писателя и девушка актера тоже не сидели без дела, когда их кавалеры танцевали со мной. Иначе они бы меня в тот вечер отравили из ревности.