— Что? — рассеяно спросила я. До меня начало доходить, что Танькины слова относятся больше ко мне, чем к ней самой. — Он спросил, и чего ты до сих пор терпела?
— В каком смысле?
— В том самом. В том смысле, что ему всегда достается черная работа.
— Так что — он был бы рад, если б ты уже была не девочкой?
— Выходит, так. Он еще сказал, что с биологической точки зрения невинность абсурд, шутка природы, и не несет ни одной полезной функции, даже наоборот — случаются заражения после дефлорации, потому что прежде всего это травма. Не столько душевная, сколько физическая. Он сказал, что девственная плева есть только у людей. Ни у одного из многих миллионов видов животных ее нет. И заметь, говорит, никто от этого не страдает. Он сказал, что в Америке девочек при рождении хирургическим путем лишают невинности и вырезают аппендицит…
— А ты что?
— А я, как дура, заревела…
— Из-за чего? У тебя же ее давно не было?
— А я представила, что было бы со мной, если б я действительно ее сберегла для него, а он бы мне заявил такое… И потом, было обидно… Я так долго подгадывала, чтобы был самый конец месячных… Все время не получалось, не совпадало. То он не мог, то я…
— Ничего не понимаю. Так чего же ты испугалась в церкви?
— Я подумала, что не зря все это придумано…
— Что?
— Ну там помолвка, венчание, белая фата, невинность… А мы все нарушаем с самого конца и до самого начала… Вот мне и страшно стало. А что если я его потеряю за то, что не соблюла себя…
— А что, уже есть какие-то признаки? — встревожилась я.
— Пока нет… — снова зарыдала Татьяна.
— Так что же ты плачешь?
— А у тебя были признаки? И все в одну минуту развалилось?
— Ну ладно, прекрати хныкать. Значит, у вас все нормально?
— Ага… — сказала Татьяна, вытирая слезы и делая над собой усилие. — Весной, когда он защитит диплом, пойдем расписываться. И то это я оттягиваю, а то пошли бы завтра…
Татьяна снова заревела в голос.
— Ну слушай, это уже черт знает что! — возмутилась я и сделала телевизор на полную громкость. — Чего ты теперь-то ревешь белугой, если все так хорошо.
— А ему, паразиту, все равно, что завтра пойти расписываться, что через год, что никогда… Он считает все эти расписки пережитками феодального общества и вообще мещанством… Он говорит, что если люди любят друг друга, то им не обязательно расписываться в этом на казенных бумагах…
— Ну, твой Юрик и дает! — сказала я.
Через полчаса Татьяна, вся в волнении, убежала к своему Юрику на семейный праздник знакомиться с его родителями, а я осталась одна со своими грустными мыслями.
Танька, сама того не подозревая, была у меня чем-то вроде локатора, как у летучей мыши… Даже не так. Она была скорее предметом, отражающим мои мысли. Вот, например, летит совершенно слепая летучая мышка в кромешной темноте, очень хочет кушать и посылает в ночь свой неслышимый звуковой сигнал. А получает его уже принявшим очертания или съедобного мотылька, или ветки дерева, о которую можно поломать крылья.
Так же и я посылала вперед свои неясные сомнения, а она их чутко улавливала и возвращала в виде вполне оформленных проблем. Она всегда говорила вслух то, в чем я боялась себе признаться… Она первая назвала грехом то, что я в лицемерии своем называла искренностью, естественностью, отсутствием кокетства и расчета.
Все, решила я, с прошлым покончено! Теперь все будет правильно. Как это было у бабушки, у ее бабушки, как это было положено на Руси.
Я — разведенная женщина, соломенная вдова, значит, мне не нужно будет подгадывать, притворяться и изображать из себя невинность, но никто на свете теперь не получит меня до замужества. Как бы ему этого ни хотелось. Как бы мне этого ни хотелось!
Ничего! Можно перетерпеть! Больше внимания уделять учебе, работе. Взять новые заказы, заработать много денег и купить нового «Москвича». А еще лучше «Волгу». Сдать на права, путешествовать, заниматься спортом. Нужно быть самостоятельной женщиной и не рыскать по этой жизни, как по глухому лесу, в поисках жалкого бабьего счастья. Если оно мне суждено, оно само меня найдет! А я буду гордой и независимой.
И тут раздался телефонный звонок. Это был Эдик. Футболист.
— С праздником вас, Маша, — сказал он.
— Спасибо, — растерялась я. Вот уж чьего звонка я не ждала… Честно говоря, за последними событиями я совсем забыла о его существовании.
— Вы меня простите, но я ваш телефон взял у Леонида…
— Ничего, ничего… — сказала я, с трудом догадываясь, что он имеет в виду Лекочку.
— Я несколько дней звоню на дачу к Игорю Алексеевичу, но там никто не подходит…
— Игорь Алексеевич, возможно, уехал в очень длительную командировку… — осторожно сказала я.
— Жалко… — вздохнул Эдик.
— А в чем дело?
— У нас завтра решающая игра… Я бы хотел, чтобы он пришел посмотреть… Вместе с вами, — добавил он. — Кстати, вы были на той игре?
— Да, была.
— Вам понравилось?
— Я первый раз была на футболе и не все поняла в игре, но под конец очень смеялась…
— Это когда Валька забил последний гол?
— Да.
— Значит, вы все поняли в футболе, — серьезно сказал Эдик.
— А часто бывает так смешно?
— Нет, что вы… Футбол — тяжелая игра…
— Почему?
— Играть умеют единицы, а бегают и суетятся все. Это очень мешает… Может быть, придете завтра? С Леонидом? Я думаю, Игорь Алексеевич не обидится. Когда он приедет, вы ему расскажете, как все было. А я постараюсь еще раз вас рассмешить…
— Я не смогу ему все рассказать… — вдруг сказала я. Мне вдруг показалось несправедливым, что я одна несу всю тяжесть разочарования.
— Почему? — насторожился он, сразу уловив странность в моем ответе.
— Потому что он вернется через несколько лет, а через сколько — определит суд.
Эдик помолчал. Потом, осторожно подыскивая слова, спросил:
— А что произошло?
— Его накрыли… — со всей злостью, скопившейся во мне за эти дни, сказала я, и из моих глаз побежали горячие непрерывные слезы…
Эдик, словно увидев мои слезы, выждал паузу, пока я справлюсь с голосом, и тихо спросил:
— Вы можете рассказать, в чем его обвиняют?
— В спекуляции цветными и редкоземельными металлами в особо крупных размерах… Очевидно, скоро на него будет заведено уголовное дело…
— Я слышал, что он занимается металлами…
— Вот именно! Только не в Академии наук, а на Зюзинской свалке. Вы что думаете, он действительно академик? Он заведующий приемным пунктом вторсырья на свалке…
Эдик долго молчал, укладывая в голове эту ошеломительную новость, потом спросил: — Вы в этом уверены?
— В чем?
— Во всем.
— Собственными глазами видела его на рабочем месте…
— А он казался таким хорошим парнем… — с сожалением сказал Эдик.
— Он казался тем, кем хотел казаться, — жестко сказала я. — А хорошим парнем можно быть и без карнавала.
— Я понимаю, что сейчас вам не до футбола… — грустно сказал Эдик.
«Нет, отчего же?» — хотела назло судьбе ответить я, но, вспомнив о своей последней доктрине, промолчала.
— Знаете что, — сказал Эдик. — Если вы вдруг решите пойти, то два билета на лучшие места будут вас ждать около метро.
— Они будут стоять у выхода, а я их узнаю по номеру серии? — невесело пошутила я.
— Они будут у моего приятеля Леши… — сказал Эдик.
— А как я узнаю вашего приятеля? Как я найду его в толпе?
— Очень просто… — Мне показалось, что он улыбнулся, — у него рост два метра семь сантиметров, а на голове клетчатая шотландская шапочка с красным помпоном. Он баскетболист. Его будет далеко видно… — Эдик помолчал и сказал проникновенным голосом: — Приходите, пожалуйста… А я для вас по стараюсь что-нибудь смешное сделать… Например, гол забью…