— А когда мы увидимся?
— До суда, сам понимаешь, у меня не то настроение, — вероломно сказала я. — Мы все-таки с Эдиком встречались, а я была в него влюблена. Давай подождем, пока я остыну от него окончательно…
— Давай подождем… — вздохнул он.
Я даже не предполагала, как долго он сможет ждать…
Эдик так и не женился на генеральской дочке. Его судили. Я точно не помню, какой ему дали срок. Помню, что от сидел он года три или четыре… Рассказывали, что и на зоне он играл в футбол, что все его там очень любили и уважали, несмотря на то, что на зоне насильников не любят. Мне это рассказывал непосредственный свидетель Леха, который у меня появился как обычно в самый неожиданный момент, уже после того, как Эдика выпустили…
Писем мы с Эдиком друг другу не писали.
Мы с ним встречались несколько раз. Не в известном смысле, а просто случайно. Один раз в «Пльзеньском», пивном ресторане в Парке Горького, один раз в одной компании, один — просто на улице. Он вызвался меня проводить.
Как сейчас помню — была солнечная красивая осень, Тверской бульвар весь устлан багряно-золотой листвой. Играли дети, радуясь листьям и солнышку…
— Ты меня прости за ту историю, — вдруг ни с того ни с сего сказал он.
— Это ты меня прости, — сказала я. — Я не должна была тебя так долго мариновать…
— В драке всегда виноват тот, кто сильнее… — грустно улыбнулся Эдик.
Больше мы с ним не встречались. Разумеется, я много раз видела его по телевизору. Он много и хорошо играл. Но подлинным гением он был до суда. Если б не эта история, то наверняка его имя для футбольного мира звучало бы не тише, чем имя Пеле. Но в свои самые звездные годы он носил не футбольную форму, а телогрейку зека…
На стадион я с тех пор больше ни разу не ходила. А по телевизору ничего смешного в футболе не видела…
Эдик, пожалуй, единственный, кого я не называла сладким ежиком. Да и не мог он написать этого письма, потому что к 1995 году его уже не стало.
Но и не вспомнить его я не могла. Вернее, как и миллионы его поклонников, я его никогда не забывала.
Часть пятая
Девятнадцатый
(1958–1960 гг.)
Была середина сентября 1958 года. Эдика уже посадили.
Я отбила три настойчивые атаки Николая Николаевича, а перед четвертой не устояла… В конце концов, решила я, он действительно хлопотал, а от меня не убудет. Да и тоскливо мне было одной. Конечно, он был сукиным сыном, но, как говорят в подобных случаях американцы, — он был свой сукин сын.
Татьяна, как вы уже знаете, вышла замуж за своего Юрика и с головой погрузилась в семейную жизнь, а я в очередной раз решила взяться за себя и похудеть на семь килограммов, как мне порекомендовал мой личный диетолог — жена Славки, которую он называл галчонком.
Почему-то она настаивала именно на семикилограммовом цикле. Это было последнее слово ее диетологической науки.
После жесткой месячной диеты и сброса семи килограммов шел стабилизационный период, который и был самым главным, но самым трудным. Мне предстояло целый месяц безо всякой диеты, а только за счет уменьшения количества потребляемых продуктов и за счет усиленного движения сохранять достигнутый результат и не прибавить ни одного грамма. Потом я должна была браться за следующие семь килограммов.
Я решила избавиться от двадцати одного килограмма. А это означало, что на полгода я была обеспечена головной болью. И притом я себе не представляла, что со мной сделается после потери этих килограммов.
Татьяна считала, что это будет ужасно. Она сбегала на свою коммунальную кухню (мы разговаривали на эту тему у нее дома) и принесла два полных ведра воды. Одно ведро было эмалированное, другое обычное, оцинкованное. Расплескивая воду, она поставила ведра передо мной.
— Вот! — сказала она.
— Что вот? — не поняла я.
— Вот столько ты хочешь убрать из своей фигуры. Покажи, из какого места? И учти — это вода. А у тебя жир, который легче воды, значит, его будет больше по объему. Может быть, да же два ведра и еще трехлитровая стеклянная банка.
Но худеть я все-таки начала. Кроме того, стала делать гимнастику и начала больше ходить пешком.
Погода стояла ясная, свежая. В полдень солнце припекало так, что вспоминалось лето. Юрика его однокурсник Алик, живущий в подмосковном поселке Алабино, пригласил пойти за грибами.
Я думаю, это все Татьяна подстроила, так как в последнее время она была помешана на моем жизнеустройстве. Ей, видите ли, было стыдно, что у нее все хорошо, а у меня все плохо, не смотря на то, что я заслуживаю счастья не меньше, чем она.
Мы поехали туда ни свет ни заря на электричке. Алик встретил нас на станции.
У него дома мы переоделись в какие-то немыслимо заношенные тренировочные костюмы, глухо повязали головы косынками, вооружились корзинами, обломанными столовыми ножами и пошли в лес.
Через час я потерялась. Потерялась серьезно. Несмотря на строжайший уговор не отходить друг от друга больше чем на крик.
Грибов было пропасть. Среди светлого, без малейшего подлеска, соснового леса, устланного, словно блестящим коричневым ковром, хвоей, мне попалась длиннющая до рожка очаровательных лисичек. Крепких, хрустящих, чистеньких, словно они растут не из земли, а из ваты. А главное — они не бывают червивыми, что для меня самое основное достоинство гриба. Я не могу есть гриб, если в нем хоть одна дырочка от червяка. Во всем остальном я не такая брезгливая…
Я как встала на коленки, как начала их резать, так и проползла по этой рыжей дорожке метров сто, а то и все двести. Я сперва слышала крики Татьяны и Алика. Он кричал тонким и очень звонким тенорком, был маленький, худенький, с большим тяжелым носом и в очках в толстой черной оправе. Глазки у него под очками казались маленькими и беспомощными.
Я азартно резала грибы и радовалась каждой новой стайке, которая всякий раз обнаруживалась в нескольких метрах от последнего гриба. Поначалу я регулярно отвечала на крики ребят. Потом увлеклась лисичками и позабыла отвечать. Я все думала, что вот срежу последний грибок и побегу их догонять. Но за последним появлялся еще один, потом еще, еще… Постепенно их голоса, прежде звучавшие из одного места стали раздваиваться и отдаляться друг от друга. Потом стали звучать с совершенно раз ных сторон. Я опомнилась, когда уже не было слышно ни одного, ни другого.
Я поднялась с колен и заорала как резаная. Ответом мне было только мое эхо и мерный шум ветра в сосновых вершинах.
Главная беда была в том, что я совершенно не представляла, куда идти. Небо уже час назад заволокло плотными непроницаемыми облаками, так что ориентироваться по солнцу было невозможно. И потом я столько раз перевернулась на триста шестьдесят градусов вокруг собственной оси, по ка резала бедные лисички, что лучше сбиться с правильного пути не смог бы даже сам Иван Сусанин…
Надо сказать, что я почему-то не испугалась. Недаром же нас на бесконечных пионерско-туристских сборах обучали походной премудрости. Я вспомнила, что с северной стороны крона у деревьев гуще, а мох на стволах растет с южной стороны. Что муравейник с южной стороны имеет более пологий спуск, чем с северной.
Потом я припомнила, в какой глаз светило солнце, когда мы входили в лес, а это было утром, около десяти часов, и определила, что мы шли в северо-западном направлении. Значит, для того чтобы попасть домой, в поселок, нужно двигаться в противоположном, юго-восточном направлении. На том и порешила. Подобрала с земли поувесистее палку для самообороны и направилась, как мне казалось, домой.
Ерунда, думала я, в Подмосковье не бывает дремучих лесов. Нужно только не крутиться на одном месте, а придерживаться одного направления, и все равно куда-нибудь выйдешь. И я пошла прямо по заданному маршруту, сверяя его со мхом на соснах и на елях и по муравейникам.
Сосновый бор постепенно перешел в смешанный лес с густым подлеском, в котором трава стояла по пояс. Потом я попала на какие-то вырубки в густой малинник, на котором еще кое-где виднелись перезрелые, почти черные ягоды. Это было очень кстати, потому что мне очень хотелось пить. Я слишком много кричала, и у меня совершенно пересохло во рту.