— Как она?
— Ничего… Плохо… Но пока ничего… Это «ничего» может кончиться в любой момент. Это, к сожалению, не лечится…
— Это то самое?
— К несчастью…
Мы с ним еще до его отъезда больше всего боялись, что это рак… Так оно и оказалось.
— Боже мой! — вздохнула я.
— Она прекрасно держится, — печально сказал Принц. — Она шлет тебе привет…
Он повернулся к майору совсем спиной и вынул из жилетного кармана белое колечко с розочкой посредине. Лепестки цветка были усыпаны крошечными бриллиантиками, и поэтому розочка вся светилась.
Я с трудом сдержала восторженный возглас.
— Это еще и от нашей бабушки привет… — улыбнулся Принц, надевая кольцо мне на безымянный палец правой руки.
— Простите, гражданин, — раздался над ухом противно вежливый голос майора. Мы и не услышали, как он подошел. — Вы это колечко задекларировали?
— Вы же знаете, что я не проходил таможенный контроль, — досадливо поморщился Принц. Ему надоела эта игра в кошки-мышки.
— Тогда гражданочке придется вернуть колечко.
— Но это же свадебный подарок от моей мамы… — сказал Принц.
— Вот на свадьбу и подарите, — улыбнулся довольный своим остроумием майор.
На этот Новый год я даже елку не ставила и встречала его в одиночестве перед телевизором, обложившись старыми и новыми письмами Принца. Даже к Татьяне я не пошла, хоть она звала меня по телефону каждые полчаса до без пятнадцати двенадцать…
Они с Юриком завалились ко мне сами в половине третьего, с шампанским, с мандаринами, пахучей елочной веткой с шариком и конфеткой «Белочка» и с алюминиевой миской холодца, приготовленного тетей Клавой.
Я уже спала. Вернее, не спала, а лежала и повторяла про себя его письма. Горькие. Страстные. Полные любви и новых планов. Он уже договорился о новой визе и готовился к повторному приезду.
«Я буду ездить до тех пор, пока нашим „друзьям“ не на доест строить нам козни, — писал он. — Они в конце концов поймут, что стоят на пути у великой любви, и раскаются в своих дурных поступках…»
Он еще не потерял чувства юмора. Это больше всего вселяло в меня надежду.
В конце января состояние мамы Принца резко уху шилось. Было ясно, что она умирает. Она очень страдала от болей, но отказывалась от больших доз обезболивающих лекарств. Мужественная женщина хотела остаток жизни прожить в полном сознании. Это я узнала из писем Принца, которые стали щемяще грустными. Он их писал по ночам, дежуря около ее кровати. Последние два месяца он практически не отходил от нее. Он был потрясающим сыном…
Она умерла в начале марта. Письма от Принца сделались короче и грустнее. Я чувствовала, что он в подавленном состоянии, и бесилась от того, что не могла ему помочь.
Наша свадьба отодвинулась, таким образом, больше чем на год. Она была невозможна во время траура по матери, который длился для него двенадцать месяцев. Все это время он не появлялся ни в клубе, ни в других увеселительных заведениях. Так он мне писал, и я ему верю. Он нигде не работал. Принимался несколько раз за книгу о своей жизни в СССР.
Книга сперва задумывалась как документальная. Потом замысел перерос в художественное произведение, в основе которого должны были лежать подлинные факты из его жизни. Стало быть, и наша с ним история… Но дальше нескольких первых глав дело не пошло.
После его приезда в декабре я свято поверила в то, что мы будем в конце концов вместе. Наперекор всей госбезопасности…
Кстати, Николай Николаевич с весны 1959 года, очевидно, сочтя, что я успокоилась и отказалась от своих надежд, начал потихоньку позванивать…
Сперва он позвонил и предложил билеты в «Ударник» на все фильмы Недели французского кино, которая проходила, как сейчас помню, в начале апреля. Там показы вали замечательные картины: «Мари Октябрь» с изумительной Даниэль Даррье, «Сильные мира сего» с Жаном Габеном, «Монпарнас, 19» с Жераром Филиппом, «Собор Парижской Богоматери» с Джиной Лоллобриджидой и Энтони Куином.
Татьяна чуть меня не убила, когда узнала, что я отказалась.
— Дура, — кричала она мне по телефону. — Ну хорошо, у тебя траур, а у меня же — наоборот. Или ты не знаешь, как я люблю Жерара Филиппа?
— Ты думаешь, он не заметил бы подмены? — спросила я.
— А что, он тоже собирался ходить?
— А как же?
— Об этом я и не подумала… — разочарованно сказала Татьяна. — Слушай, Маня, — она резко переменила тон, — хочешь не хочешь, а с этим долбо… ом тебе надо что-то делать. Иначе он тебе житья не даст.
— Убить его, что ли?
— Ну вот еще! Будешь ты из-за какого-то говна в тюрьме сидеть… Была бы я помоложе и незамужем, так, честное слово, взяла бы его на себя…
— Ты хочешь, чтоб он тебя насквозь проткнул? Посмотри на себя. Ты вся ростом с его прибор…
— Не надо меня идеализировать, Маня, — невозмутимо ответила эта оторва. — Ты сильно преувеличиваешь мою миниатюрность. — А что касается насквозь, то еще неизвестно… Может, и действительно чего-то не хватит, но не у меня… Ты думаешь, у Юрика там мизинчик… Ого-го у Юрика! И ничего, между прочим. Иной раз как раззадоришься, то и подумаешь, что пара лишних сантиметров совсем не помешало бы… Вот послушалась бы меня тогда, когда я тебе предлагала, жила бы сейчас спокойно. Ты слишком порядочная, Маня. Тебя губит бабкино воспитание, а уж я бы скрутила его в бараний рог. Он бы за мной бегал, как слон на веревочке…
— Не говори ерунды, — строго одернула ее я. — Ты можешь себе представить, что такое тридцать сантиметров?
— Один момент, сбегаю за линейкой…
Она положила трубку рядом с аппаратом, и я слышала, как она стучит ящиками своего школьного письменного столика, покрытого сверху черным дерматином. Она подбежала и взволновано сказала:
— Ты знаешь, Маня, линейки не хватает. Тут только двадцать пять сантиметров и два миллиметра…
— Ну и что? Такой у твоего Юрика.
— Подожди, дай я руками прикину… — пробормотала она явно зажав трубку плечом. Ее взволновал этот разговор. — Значит, так, — сказала она, громко дыша в трубку, — когда я его беру в два кулака, от самого основания, то Наверху остается верхушка головки… А это, значит, еще, я думаю, сантиметра два-три… Так что у нас получилось? Ага, так и получи лось — двадцать три сантиметра…
— Поздравляю, — сказала я. — А теперь ты к этой линейке прибавь еще пять сантиметров и учти: мы пока говорим только о длине, а там еще и соответственная толщина имеется…
— Я уж нарисовала в пропорции… — сказала Татьяна. — Да, прав мой батяня… У него есть любимая пословица: вершок на версту — это хуйня, а вершок на хую — это верста! — Она вздохнула. — Бедная Маня. Такой кукурузиной он тебя, паразит, и терзал? Я таких и на ВСХВ не видела.
— Что-то вы, мамаша, в последнее время слишком много материться стали… — сказала я.
— А жизнь-то какая, Маня? Сплошной мат!
— И чем же это твоя жизнь тебе не нравится?
— Что же я, по-твоему, эгоистка, что ли?! Я за тебя переживаю. И потом — давно ли вы сами перестали употреблять известные выражения?
— Да вот перестала… — вздохнула я. — Другой раз, думаешь, выматерилась бы от души, может, от сердца и отлегло бы, но как-то не матерится…
— Ты влюблена, Маня… — с завистью в голосе сказала Татьяна.
— А ты? — удивилась я.
— У меня семья, а это совсем другое дело… Когда мы с Юриком только начинали, у меня на языке тоже были одни розы-мимозы, а теперь чуть что не так — матерком его при пустишь — сразу шелковым становится… А что делать, Маня, если добрых слов они не понимают?
— А мы понимаем? — спросила я.
Как-то постепенно у нас с Принцем сложился план его приезда. На этот раз он должен был явиться неожиданно, без объявления даты приезда. Даже я не буду ее знать. То есть буду, конечно, знать, но приблизительно, в начале или конце месяца… Мы решили, что это будет начало апреля. Это, по нашему мнению, должно было создать для наших, теперь уже общих, «друзей» из МВД дополнительные трудности.