В первый месяц нашей разлуки я ничего кроме злости не испытывала. Я еще до конца не осознавала всю безысходность своего положения. Мне все еще казалось, что это временная преграда, досадные трудности, которые только оттягивают наше счастье, но мы их все равно преодолеем. Любой ценой. Причиной всех неприятностей я видела Николая Николаевича и ненавидела его.
Я много раз порывалась ему позвонить и высказать все, что я о нем думаю, но его домашний телефон молчал, а на работе мне каждый раз говорили, что он в длительной командировке и когда вернется, неизвестно. Наверное, это и спасло меня. Разумеется, если можно считать спасением все, что произошло со мной дальше…
Звонки от Принца с каждым днем становились все грустнее. Он храбрился, шутил, но я по его голосу чувствовала, что что-то неладно.
Однажды я на него насела как следует, и он признался, что испытывает неожиданные затруднения с получением визы. Больше того — королевской семье стало откуда-то известно о его намерениях жениться на русской девушке, не принадлежащей к числу знатных фамилий.
Принц сознательно не сообщил своим высочайшим родственникам о своих намерениях, дабы избежать с их стороны давления и бессмысленных попыток отговорить его. Он решил поставить королевскую фамилию перед фактом, когда уже будет невозможно что-либо изменить.
Такой мезальянс лишал его не только теоретического права на престол, но и покровительства королевской семьи. Теперь он не мог обратиться к ним за помощью и хлопотал о получении визы как рядовой гражданин своей страны. Больше того — в какой-то момент ему показалось, что чиновникам советского посольства как бы доставляет особенное удовольствие отказывать именно отпрыску королевской фамилии.
Впрочем, он так же, как и я, был убежден, что это временные трудности, которые он в конце концов преодолеет, и мы соединимся.
Татьяна же придерживал ась на этот счет совершенно другой точки зрения…
Присутствуя однажды при моей бесплодной попытке дозвониться до Николая Николаевича, она задумчиво сказала:
— Нет, Маня, это все бесполезно, поверь мне… Ты ничего ему не докажешь. Только еще хуже сделаешь.
— Так что же мне теперь — умереть и не жить? — с неудовлетворенной злобой спросила я.
— Зачем же умирать?! — с неподражаемой наглостью воскликнула Татьяна. — Безвыходных ситуаций не бывает. Бывают лишь ситуации, требующие нового взгляда на вещи и нетрадиционного подхода.
Мы сочиняли ей легкое муслиновое платьице с рукавами фонариком и с юбочкой колокольчиком по последней парижской моде.
Она стояла у меня посреди гостиной в одних трусах и лифчике, с руками, поднятыми на уровень плеч, а я пыталась обмерить объем ее груди, так как она утверждала, что грудь у нее внезапно выросла так, что ей стали малы все бюстгальтеры.
Грудью своей она чрезвычайно гордилась с пятого класса при ее маленьком росте и миниатюрном сложении грудь таких же размеров, как и у более крупных девочек (не говоря уже обо мне), была более заметна и привлекала повышенное внимание мальчишек.
Поймав наконец кончик все время ускользающего портновского метра, я убедилась, что действительно объем ее груди оказался на целых три сантиметра больше, чем полгода назад. Я исправила старую запись и стала перемерять ее всю.
— Все остальное у меня не увеличилось, — сказала Татьяна, надменно вильнув своей круглой крепкой задницей.
— Стой спокойно! — прикрикнула на нее я, натягивая метр на ее играющие ягодицы. — И в чем же ты видишь выход?
— Нет, он ни за что от тебя не отстанет! — подлила масла в огонь моего нетерпения Татьяна, явно имея уже готовый рецепт в своей кудрявой головке и наслаждаясь своим превосходством. — Давай будем рассуждать логично, — предложила Татьяна.
— Давай, — согласилась я, разгибаясь и сматывая метр. — Можешь одеваться.
— Ну, что я говорила? — победоносно спросила Татьяна.
— Да, ты права, все сантиметры на месте. И на талии и на бедрах.
— Вот видишь! Я всегда права, — с восхитительным нахальством констатировала Танька и стала через голову надевать свой голубенький сарафанчик из набивного ситца, сшитый, между прочим, тоже мной.
И вообще внезапно пришло мне в голову, все хорошее, кроме Юрика, у нее от меня. И всегда я руководила в нашем маленьком дружном коллективе, но в последнее время в Таньке появилось этакое снисходительное превосходство. Я чаще и чаще стала обращаться к ней за советом и, что самое удивительное, беспрекословно исполняла все ее дурацкие рекомендации. Очевидно, влюбленный человек становится совершенно беззащитным и чересчур легковерным. Вот в чем причина трагедии Отелло, а не в ревности совсем…
— Ну давай, рассуждай логично, — тяжело вздохнув, сказала я, так как знала, что Танька и логика — две вещи несовместные.
— Итак, — с важным видом начала Татьяна, — мы остановились на том, что Николай Николаевич тебя в покое не оставит. Возникает вопрос: почему? — Она замолчала, уставившись на меня в упор и явно ожидая ответа.
— Что «почему»?
— Почему он не оставит тебя в покое?
— А черт его знает… — Я пожала плечами. — Потому что сволочь.
— Нет, — решительно перебила меня Татьяна. — Это не научный подход. Давай раз и навсегда определим главную причину его преследований. Скажи, ты его чем-нибудь обидела?
— Может, и обидела… — я снова пожала плечами.
— Чем?
— Тем, что отказалась от него… — я решила не рассказывать Татьяне подробности моей чисто символической измены с Гением.
— Этим обидеть нельзя! — категорически заявила Татьяна. — Этим можно только огорчить. Причинить боль. Может быть ты его как-нибудь унизительно бросила. Оскорбила?
— Какого черта, Танька?! — возмутилась я. — Бросила и бросила. Что ты — сама никого не бросала? Их как деликатно ни бросай — все равно им обидно.
— А разве с нами по-другому? — философски заметила Татьяна. — Но не будем отвлекаться. Мы выяснили самое главное — причин для мести у него нет…
— А по-моему, именно есть. Я просто чувствую, как он рассуждает: «раз не мне — значит, никому»!
— Это не месть. Это просто злость. Отчаяние. Как ты думаешь, если ты к нему вернешься, он успокоится?
— Думаю, да…
— Значит, это не месть. Если бы он решил тебе отомстить, то, добившись твоего возвращения, сам бы тебя как-нибудь унизительно бросил. Или еще какую-нибудь пакость пристроил бы, чтоб потешить свое самолюбие.
— Ну нет, для этого он недостаточно тонок. Вернись я к нему, он бы тут же со мной расписался и запер меня на замок, чтобы я никого не видела и меня никто не видел.
— Прекрасно, — с видом профессора, читающего лекцию по логике, сказала Татьяна. — Теперь рассмотрим проблему с другой точки зрения. Ты, кажется, говорила, что он говорил, что был влюблен в тебя с первого взгляда.
— Допустим, говорил. — Меня начал слегка раздражать его менторский тон.
— А через сколько лет он сказал тебе об этом? В каком году он начал тебя добиваться своими иезуитскими методами?
— В пятьдесят седьмом году, через пять лет, — растерянно пробормотала я, не понимая, куда она клонит.
— Значит, целых пять лет он терпел. А почему? Разумеется, он до смерти боялся своего начальника. Мы его осуждать за это не будем, потому что его боялись все…
Я похолодела. Ведь я ей ни одного слова не говорила о Наркоме, потому что и сама его до смерти боялась. И вот вдруг она говорит о нем как о само собой разумеющемся… Вот это новость.
Заметив, как я переменилась в лице, Татьяна небрежно бросила:
— А ты что думаешь, я не знала? Да с первого же дня. Когда тебя с портфелем вызвали с урока, я подумала, что это как-то связано с твоими родителями, и страшно перепугалась за тебя. Я отпросилась у географички в туалет. По мнишь, какие там высокие окна? Я подставила урну, вскарабкалась на подоконник и стала смотреть в окно. Мне почему-то казалось, что за тобой пришел «воронок». Когда ты вышла с высоким человеком в шляпе, а он подвел тебя к длиннющей черной машине и открыл дверцу, я просто обалдела. Это же была машина Наркома. Мне ее однажды папка показал на улице… Потом я тебя еще пару раз видела в этой машине… Вы ведь ездили по Большой Бронной мимо нашего дома… И шофера я запомнила. А когда увидела Николая Николаевича, то сразу его узнала.