— Поспеем, но штраф с тебя!
— Гони в мою голову! — отчаянно крикнул чемпион.
Как мы с ним совпадали в этом. Только мое отчаяние было безысходным, а его веселым. Он жил отчаянно!
С непрерывным гудком и включенными фарами мы про неслись на три красных светофора, а на четвертом, затормозив перед непрерывным потоком машин, заглохли. Несколько раз с истошным воем, сотрясая машину, прокрутился вхолостую стартер. Сергеич, чертыхаясь, вывалился на улицу и под насмешливые гудки застрявших по его милости машин забежал спереди и вздернул на дыбы капот…
— Что там?! — крикнул, высунувшись из окна, чемпион.
— Сейчас! Не может быть! Сей момент! Мухой домчим! — кричал из-за капота Сергеич.
Когда он, вытирая на ходу черные руки носовым плат ком, плюхнулся на водительское место и сполоборота завел двигатель, я сказала ровным голосом:
— Можете не спешить. Поезд отходит через сорок пять секунд.
— Ничего, Михаил, не боись! Догоним!
Он оглянулся через высокую спинку переднего сидения и подмигнул чемпиону.
— Где догоним, где? Он же до Волоколамска не останавливается…
— В Волоколамске, может, и не догоним, а вот в Великих Луках обязательно догоним. Никуда он не денется в Великих Луках, — весело пообещал шофер и заложил крутой поворот.
— Сколько же ехать до Великих Лук? — растерянно спросила я.
— А черт его знает! — бесшабашно воскликнул чемпион. — Вам-то что беспокоиться? Вас в любом случае доставят до дома… Конечно, мы можем вас завезти прямо сейчас… — осторожно сказал он.
— Я же поклялась! — возмущенно ответила я.
— Ну тогда все в порядке! — весело воскликнул он. — Гони, Сергеич.
Это было восхитительное путешествие. Как только мы вырвались из Москвы и за окнами установилась кромешная темнота, Михаил включил приемник, вделанный в спинку передних кресел. Просторный салон наполнился уютной музыкой. Транслировали концерт Утесова.
Михаил открыл коробку, в которой оказалось заморожен ное шампанское, заботливо укутанное в ресторанные салфетки, два хрустальных стакана, пакеты со всевозможными бутербродами, пирожными, шоколадный набор, виноград, мандарины… Один пакет с бутербродами, бутылку «боржоми» и несколько мандаринов он передал водителю и нажал на неприметную кнопочку. Из спинки переднего сиденья плавно выросло толстое стекло, разделившее водительское место с пассажирским салоном. Михаил задернул занавески из серой плотной материи. Они ходили по специальному пазу в потолке салона.
— Это чтобы наш свет не мешал водителю, — объяснил он мне.
— Это очень разумно, — саркастически улыбнулась я и подумала в который раз: «… Чемпионами мира просто так не становятся…»
Я наконец поняла весь его, надо признать, довольно тонкий замысел. Отметила его актерские способности, вспомнив, как он разыгрывал сцену отчаяния в гостинице. Отдала должное его мастерству, с которым он вытянул из меня клятвенное обещание посадить его в вагон, и знанию психологии, когда он громоздил нелепицу на нелепицу, идя от смешных мелочей к полному обвалу и катастрофе. Оценила его ход с купленным вторым местом в купе… и вторым стаканом в коробке с шампанским. Впрочем, эти деньги были не совсем выброшенными… В конце концов, я ведь могла согласиться доехать с ним и до Риги…
И это все было тщательно подготовлено, рассчитано по минутам и, может быть, даже отрепетировано. И все это делалось для меня! Нет, я явно не была для него одной из толпы его обожательниц. Меня эти доводы вполне удовлетворили… Я решила миттельшпиль отдать ему. В конце концов, это не было легкой победой, что и требовалось доказать…
Теперь главное было не проиграть эндшпиль.
Он был очень нежен, что казалось совершенно неправдоподобным при его совершенно бешеном темпераменте и нетерпеливости, жертвой которой пали мои любимые чулки со швом и черной пяткой… Других потерь, к счастью, не было.
Он попробовал было заговорить о любви, но я так нешуточно зажала ему рот ладонью, что объяснять ничего не пришлось… Он об этом больше не заикнулся, зато столько комплиментов моей груди вообще и соскам в отдельности я не слышала за всю жизнь.
И еще ему очень нравились мои ноги. Оказывается, с самого первого мгновения там, в вестибюле гостиницы, когда он впервые увидел меня, его поразили мои тонкие лодыжки, которые, как он горячо объяснил, являются несомненным признаком породы…
— Я то же самое слышала и о лошадях, — сказала на это я.
— Вот видишь, значит, я прав! — воскликнул он.
И он очень смеялся, когда я называла его сладким ежиком…
Несколько раз мне приходила в голову шальная мысль действительно воспользоваться его вторым билетом и по ехать с ним в Ригу. Но я этого не сделала. По двум соображениям: во-первых, не хотела выглядеть перед ним трепушкой. Ведь я же сказала, что в Москве у меня много серьезных дел. Тогда получится, что я врала. А во-вторых, я очень боялась его в Риге. Боялась, что он станет совершенно другим, и это яркое и необычное путешествие начнет превращаться в рутинную, никому, по чести сказать, не нужную связь. И за качусь я в его жизни под какой-нибудь дальний диван, в пыль, как та нефритовая королева…
Всю обратную дорогу я безмятежно спала, благо ширина и длина сиденья спокойно это позволяли. Сергеич подвез меня к дому утром в половине одиннадцатого. Я могла бы вернуться и раньше, но мы больше часа ждали поезд в Великих Луках.
За эту зиму он несколько раз внезапно обрушивался на меня, как ураган, как цунами, как смерч. Всегда был щедр, стремителен, безрассуден. Все время тащил меня куда-то… Все время спешил. Он был очень занят в своей жизни.
В конце февраля 1961 года за две недели до матча-реванша с Ботвинником он, вместо того чтобы готовиться, увез меня на три дня в Сочи.
Он утверждал, что для него самое страшное — перетренироваться и перегореть до начала матча. Наверное, сочинил это на ходу, чтобы уговорить меня.
В Сочи мы остановились в шикарном закрытом санатории, где был бассейн с морской водой. В это время там тренировались прыгуны в воду. Он заспорил с кем-то из новых знакомых (а он обрастал ими моментально, где бы ни был), что прыгнет с десятиметровой вышки не хуже этих мастеров.
Я его отговаривала изо всех сил, но он прыгнул. Первый раз в жизни. Совершенно трезвый. И сломал себе ребро. И еще неизвестно, что он там внутри себе отбил.
Как он просил санаторского врача и меня, чтобы мы никому не рассказывали…
А 14 марта начался матч-реванш, который он проиграл.
И никто не знал, в каком состоянии он играл.
Он жутко переживал, но был молод и считал, что жизнь на этом проигрыше не кончается…
Я, конечно, понимала, что я не одна у него, что где-то далеко бурлит и пенится его другая жизнь, но он никогда ни чем этого не показывал. Рядом с ним я всегда чувствовала себя королевой.
Постепенно его приезды и звонки сделались реже, а по том как-то незаметно наши отношения переросли в дружеские.
Эндшпиль и всю партию я свела вничью. Не проиграла, как в прошлый раз…
Он умер не так давно. Хотелось бы верить, что тот роковой прыжок, от которого я его так и не смогла отговорить, не был причиной его смерти…
Двадцать Первый
(1961 г.)
Это было в ЦПКиО имени Горького.
Я его заметила еще в аллее, ведущей от розария к «Зеленому театру». Был жаркий июльский вечер. В центре было совсем душно, а здесь в парке еще можно было дышать, и по этому народу в тот вечер там было больше обыкновенного.
Я пришла сюда специально чтобы посмотреть в «Зеленом театре» фильм «Алые паруса» с Лановым и Анастасией Вертинской. Татьяна мне все уши прожужжала о том, как она хороша в этой картине. А в Ланового она просто влюбилась и пошла бы еще раз, но ей не с кем было оставить дочку Женю.
Билеты у меня были куплены, до начала сеанса достаточно времени, и я не спеша прогуливалась по аллее. В какой-то момент, вероятно, почувствовав его взгляд, я безотчетно оглянулась. Он, наверное, не был к этому готов и потому быстро отвел глаза. Мне же было совершенно очевидно, что он шел и специально глазел на меня сзади… Я к такому привыкла и почти научилась не обращать на это внимания. Его я за помнила потому, что он был очень молод… Да нет же, о нем нельзя было так сказать. Он был просто мальчишкой. Это меня и возмутило.