— Когда Горький приносил рукопись в редакцию, то у него никто не спрашивал диплома. Рукопись говорила сама за себя… А Хемингуэй вместо университета поехал санитаром в Европу на Первую мировую войну и писал репортажи с фронта в маленькие газеты…
Но все это выяснилось гораздо позже, а тогда утром, в ответ на его предложение, я пробормотала: «Я совсем не против…» И стала медленно сползать по его груди вниз, чтобы наконец познакомиться с таким молодцом поближе.
Мы не расставались с ним ни на одну минуту целых пять суток. Это было какое-то сумасшествие. Мы почти не спали и расхаживали по квартире голыми. На телефонные звонки я просто не отвечала… Дверь открыла только Надежде Ивановне, накинув наспех халат. Но дальше прихожей я ее не пустила. Наплела ей что-то невразумительное, всучила сумку кроя и наметанных полуготовых вещей и стала потихоньку вытеснять из квартиры… Но она почему-то не шла и пыталась хоть одним глазком заглянуть в гостиную. Когда я на конец выдавила ее из квартиры, она сделала укоризненные глаза и со значением показала пальцем мне на грудь.
— Что? — спросила я почему-то шепотом.
— Ты надела халат наизнанку… Смотри, быть тебе битой…
Я только распутно хихикнула ей в ответ, заперла дверь на все замки и цепочки и осторожно заглянула в гостиную. Его нигде не было видно. Я шагнула по направлению к спальне и тут же почувствовала, как в мои ягодицы уперлось нечто твердое, как пистолет, только огненно-горячее и желанное.
— Руки вверх! — раздался у меня над ухом шепот.
— А может быть, лучше ноги?
— Все вверх! — приказал он.
На вторые сутки у нас начисто кончились продукты. Мы с ним пошли в соседний магазин на Никитских воротах. Знакомый мясник выволок для меня из своей подсобки заднюю баранью ногу.
— У вас день рождения? — с улыбкой спросил он.
— С чего вы взяли?
— Видно, когда у человека праздник, — довольный своей догадливостью, сказал мясник и, легонько хукнув, отсек и отбросил голяшку.
В очереди заволновались и потребовали тоже заднюю ногу.
— Больше задних ног нет, — хмуро сказал мясник.
— Это был баран-инвалид, — серьезно подтвердил Юра.
Эту трехкилограммовую ногу, нашпигованную молодым чесноком и зажаренную целиком в духовке, мы съели в два приема, запивая ее «мукузани». Надо ли объяснять, чем мы занимались в перерывах между едой?
Все продукты и вино этот упрямец покупал сам. Хоть я ему и не поверила тогда ночью, но у него действительно были деньги на такси. В тот день он получил зарплату на стройке, где работал электромонтажником. Правда, он их ни за что бы не потратил на такси, предпочтя добираться до дому пешком, но это уже совсем другой разговор.
Мы с ним встретились в четверг, а в субботу, часов в одиннадцать, он предложил пойти на Маяковку.
— И что же мы там будем делать? — спросила я.
— А ты не знаешь? — удивился он.
Мы пошли. Я очень удивилась, увидев у недавно открытого памятника Маяковскому толпу народа. Мы подошли. Какой-то симпатичный молодой человек, встав за спиной Владимира Владимировича на цоколь памятника, сердито читал стихи. Человек двести народа, в основном молодежи, толпились перед памятником почти до театра «Современник», который тогда находился еще там.
Молодой человек кончил читать и, не дожидаясь аплодисментов, которые все же прозвучали, спустился с цоколя, а его место тут же занял другой чтец.
— Они читают свои стихи? — шепотом спросила я.
— Не обязательно… — так же шепотом ответил Юра и вдруг начал пробираться к гранитной трибуне и добрался до нее как раз когда сошел предыдущий поэт.
Юра прочитал что-то очень грустное и практически безысходное о невозможности любви в этом лживом и бездушном мире. Ему хлопали. И в основном юноши-одиночки. Влюбленные парочки реагировали на его горькие признания гораздо сдержаннее…
— Ты что — и теперь не веришь в любовь? — спросила я его, когда он вернулся ко мне.
— Это стихи моего друга Женьки, — сказал он.
А на Юрином месте уже был другой оратор и кричал на всю площадь о том, как он «сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана…».
С другой, лицевой стороны памятника, ближе к улице Горького народ не теснился общей толпой, а группировался небольшими кучками. В середине каждой такой кучки стояли два или три человека, один из которых был непременно бородат, и что то яростно доказывали друг другу… Оттуда доносились слова «Бердяев… Экзистенциализм… Диалектика… Гегель… Отрицание отрицания… Гаради… Жан-Поль Сартр».
Потом со стороны Белорусского вокзала показалась не большая, но сплоченная группа молодых людей с короткой стрижкой и маленькими значками с изображением Ф. Э. Дзержинского на лацканах аккуратных серых пиджаков. Молодые люди смело вклинились в толпу, произведя в ней некоторое замешательство, и потом стали по одному выдирать из нее самых активных спорщиков и чтецов и быстро уводить их куда-то за угол здания, в котором располагался кинотеатр «Москва».
Юра хотел вмешаться на стороне любителей поэзии и философии, но мне удалось оттащить от толпы и увести домой.
На третьи сутки нашего заточения в квартиру начала ломиться Татьяна — я узнала ее по звонку, но в это время мы были в дедушкином кресле в совершенно немыслимой позе, и от крыть не было никакой возможности. Выждав некоторое время, я сама позвонила ей и сказала, что я дома, что у меня все в порядке — и даже больше того — и что я перезвоню ей сама как только освобожусь, но не сегодня и не завтра…
— А чем же ты там так долго занята? — блудливо хихикнула Танька. У нее на эти вещи всегда была нечеловеческая интуиция.
— Пытаюсь не выйти замуж… — усмехнулась я.
— Да ладно, я же серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю, — сказала я.
Дело в том, что когда он в первый раз предложил мне выйти за него замуж, я отнеслась к его предложению несерьезно, но с таким жаром, что он тут же забыл об ответе… Но все оказалось не так просто. Едва придя в себя от столь новых и необычных ощущений, он прикрылся одеялом, закурил и спросил:
— Ты действительно согласна?
— С чем? — томно потягиваясь, спросила я.
— Выйти за меня замуж.
— Ах ты, ежик мой сладкий… Тебе уже давно домой пора, а ты жениться собрался…
— Пожалуйста, — нахмурился он, — не зови меня больше ежиком, тем более сладким.
— А кто же ты… — еще раз сладко потянулась я и задремала.
Я проснулась от запаха кофе. Он в одном переднике стоял около кровати. Передник смешно оттопыривался впереди. В руках его был поднос с дымящейся чашкой кофе.
— Ты осуществил самую главную мечту моей жизни! — воскликнула я, принимая чашку.
— Теперь эта сказка станет для тебя былью. Ты будешь получать кофе в постель каждый день…
— А не надоест? — с сомнением спросила я.
— Кому?
— Всем, — тактично ответила я.
— Говори только за себя, — сказал он. — В себе я уверен!
И с этого момента наше общение сделалось чередой не прерывных атак с его стороны и все ослабевающей обороной — с моей.
Он был совершенно уверен, что убедит меня стать его же ной, и вопрос только во времени. Причем это время он считал не годами, не месяцами, а сутками. Он считал, что такая гармония, как у нас — это чудо, дар богов, и пренебрегать им грех.
Я не решалась ему объяснить, что не очень сильно отличаюсь от всех остальных женщин на свете и что, возможно, он встретит чудо еще чудеснее, что все зависит от любви, а вот полюбить-то по-настоящему ему было просто некогда. Когда бушуют такие мавританские страсти, любовь сиротливо жмется в передней… И уж тем более я не могла ему рассказать, что испытывала гармонию и до него. А без этого главного аргумента все остальные не были убедительны. Я, например, говорила:
— Тебе же через полгода идти в армию!
— Я закошу! — невозмутимо отвечал он. — Притворюсь сумасшедшим.
— Ты не патриот.
— Я патриот тебя. Нельзя быть патриотом всего.