— Но я же не знала этого! — вырвалось у меня.
— Поначалу никто этого не знает…
— А что же ты не предупредила? Подруга называется…
— Если бы ты знала, то не стала бы с ним вообще бороться, и он понял бы, что тебя предупредили… И тогда все мы пошли бы под увольнение… А если б ты знала и согласилась бы бороться, то тебе самой было бы противнее…
— Значит, он меня просто изнасиловал?
— Выходит, так, — сказала Алла.
— Ладно, поплыли к берегу… — сказала я.
И видно, что-то такое прозвучало в моем голосе, что Алла с тревогой спросила:
— Машка, что ты задумала?
— Ничего, ничего… — успокоила ее я.
— Смотри, он всех уволит!
— Никого он не уволит, — сказала я и улыбнулась. Но в темноте Алла не увидела моей улыбки.
После этого купания мы еще разок сходили в парную, но купаться больше не стали, а сразу заглянули в душ. После этого вся компания, не сговариваясь, начала торопливо одеватъся. Уже не в шутку захотелось есть.
Ориентируясь больше по запаху шашлыка, мы прошли в дом. Там было весело, празднично, играла музыка, хлопотали девушки, которых я до этого момента не видела, и все хо ром приветствовали вошедших:
— С легким паром!
Внутри стены дома были обиты деревом и увешены разнокалиберными рогами, кабаньими мордами, медвежьими и волчьими шкурами. Посередине большой гостиной с камином и купеческим резным буфетом стоял огромный стол из гладко оструганных светлых досок, уставленный всевозможными бутылками и разными кушаньями. Вокруг стола стояли светлые деревянные стулья с высоки ми спинками. С торца стола под головой лося с массивны ми рогами стояло председательское кресло, похожее на трон.
Шеф прошел сразу к председательскому креслу, сел, жестом указал остальным на стулья, без всякой паузы, без раскачки, налил себе большую рюмку коньяку и встал.
Все последовали его примеру, но не так расторопно, по тому что главный местный комсомольский вождь открывал шампанское для дам.
Шеф дождался, пока всем нальют, и торжественно, без тени юмора, произнес:
— За мир во всем мире!
И хлопнул свою рюмку. Его примеру последовали все остальные.
А дальше началась безудержная и безрадостная попойка, которыми так прославился комсомол позже, в семидесятые и восьмидесятые годы. Но тогда я о таком еще и не слыхала. Тогда впервые я присутствовала на «отдыхе» — так застенчиво называли эту вакханалию сами ее участники.
Нет никакой охоты расписывать, что там ели и пили… Запомнились только отличные шашлыки и соленые крошечные рыжики, которые готовила сама Никитична.
В середине пирушки, пока шеф не дошел до кондиции, что с ним, как я знала, происходило довольно быстро, я пересела к нему на соседний стул и распутно шепнула на ушко:
— Мне так понравилось бороться…
Глазки у него замаслились.
— Я готов быть твоим тренером… — сказал он и несколько раз сжал расставленные ноги.
— Нужно вообще ввести женскую борьбу, — сказала я. — Я в «Иностранной кинохронике» видела, как на прогнившем Западе продажные женщины борются в какой-то специальной грязи… Очень сексуальное зрелище, между прочим… Ну, а у нас это будет чистый спорт! Без всякого секса…
— Зачем же женская борьба… — непроизвольно хихикнул он, — лучше смешанная. Брать большую женщину, как ты, и среднего веса мужчину.
— Как ты, — продолжила я. — Это даже интереснее, — как бы слегка задыхаясь от возбуждения, прерывистым голосом сказала я.
— Решено, — сказал он, ощупывая под столом мою ляжку. Я поиграла ею под его рукой — несколько раз напрягла и расслабила мышцы… — Какая ты сильная, — натурально задыхаясь, прохрипел он. — Когда начнем тренировки?
— Да хоть сейчас… Только неудобно уходить…
— Со мной все удобно…
Никитична встретила нас удивленным взглядом, но ничего не сказала.
— Иди, иди, Никитична, покушай, — торопливо сказал шеф, — потом уберешься, потом…
Мы прошли сразу в тренировочный зал и молча разделись. У него так тряслись руки, что смотреть было неудобно…
— А во времена древних греков и римлян были плавки? — с той еще улыбочкой спросила я.
— Нет… — просипел он и облизал пересохшие губы. — Не было тогда плавок. Они боролись голыми…
— А чем мы хуже? — спросила я, поворачиваясь к нему спиной. — Расстегни, Геночка…
Он холодными руками долго возился, прежде чем рас стегнуть крючки. Я скинула лифчик и растерла ладонями следы от косточек. Потом медленно, глядя прямо ему в глаза, спустила с себя трусы…
— Ну а ты что стоишь?
В его глазах была паника. Наверное, он смущался того, что у него уже стоял…
— Смелей, смелей, Геночка! Девку хуем не напугаешь… — Я нагнулась и сдернула с него трусы. Он словно оцепенел. Он никак не ожидал от меня такой прыти. Пользуясь его замешательством, я взяла его за руку и потянула на середину мата; он послушно шагнул за мной… Потом я потянула его резче и, присев, глубоко просунула руку между его ног резко встала на своих сильных ногах и швырнула его через плечо.
Не знаю уж, какой прием применила я к нему в своем гневе и насколько правильно, только рухнул он со страшным стуком, головой вниз на пыльный мат. Как львица, я кинулась на него и, оседлав, схватила правой рукой за горло, а левой, нащупав его все еще стоящий член, со всего маху села на него…
Наверное, я сделала ему больно. Он вскрикнул и попытался отстраниться. Но я крепче сжала его горло и надвинулась на него до основания, испытав при этом ни на что не похожее сладостное чувство, в котором мести было больше, чем секса.
Я размашисто двигалась, не щадя его. Несколько раз он выскакивал, но я безжалостно ловила его и наезжала на него снова и снова, пока не кончила два раза… Один раз — это была бы только ничья…
После этого я поднялась и постояла, глядя на него, жал ко ворочающегося у меня между ног. Я вспомнила, как у Апулея в «Золотом осле» две ведьмы мочатся на лицо бедному Аристомену…
Надо признаться, что я с трудом отогнала от себя эту игривую мыслишку и, перешагнув через него, стала спокойно одеваться.
Вам никогда не угадать, как на все это среагировал этот засранец. Когда я оделась и взялась за ручку двери, он сел на мате и, глядя на свой болезненно и неудовлетворенно стоячий, красный, ободранный член, сказал растерянно:
— А как же я?
— А ты в другой раз, Геночка, — с облегчением вздохнув, сказала я.
Я никому ничего не сказала. Он никого не уволил. Я сама подала заявление об уходе, как только мы вернулись в Москву.
Алла все время меня утешала, говорила, что это произошло и происходит со всеми, и совершенно не понимала почему я веселюсь в ответ на ее утешения.
С тех пор я ни разу даже не попыталась обрести счастье в общественной деятельности. В этом смысле Гена оказал на меня определенное влияние.
Он жив и сейчас. И даже всплыл не так давно в мутном политическом водовороте последних лет. Так порой неожиданно всплывает дерьмо по весне…
Разумеется, этого засранца я ни разу не назвала сладким ежиком, а вспомнила только для того, чтобы не сбиться со счета.
Не зря говорится: «Из песни слова не выкинешь».
Двадцать Третий
(1963 г.)
Я встретила его в начале января 1963 года, совершенно пьяного, в кафе «Молодежное» на улице Горького, между площадью Маяковского и Белорусским вокзалом, напротив моего любимого антикварного магазина.
Это кафе было открыто года два назад по инициативе молодежи Академии наук СССР. Тогда как раз пошла мода на разговоры о физиках и лириках, и вот физикам при шло в голову, что не мешало бы им почаще общаться с лириками.
«Молодежное» отличалось от всех остальных точек московского общепита тем, что там существовал общественный совет кафе во главе с председателем и вход был в основном по пригласительным билетам, которые распространялись совершенно неведомым способом среди московской центровой молодежи. Был такой термин. Сейчас эту категорию молодежи назвали бы модной тусовкой.