Елена Арсеньева - Преступления страсти. Ревность (новеллы)

И нашел ее человек по имени граф де Гримм – один из тех самых братьев, знаменитых сказочников. Он был дружен с покойным маршалом и знал о нем почти так же много, как Мурэ. Но не все…

Итак, вездесущий де Гримм пронюхал, что некогда, много лет назад, у Мориса де Сакса был бурный тайный роман с принцессой Луизой-Элизабет де Конти, матерью Людовика-Франциска. Роман дошел до того, что Луиза-Элизабет махнула рукой на всякую осторожность и принимала любовника по ночам в своей спальне. Ну и однажды случилось то, что неизбежно случается в ситуациях такого рода. Во внеурочный час явился супруг, а дверь любовники, забывшие обо всем на свете и прежде всего об осторожности, конечно, не заперли. Морис выпрыгнул в окно, а Луиза-Элизабет пустилась в столь бурные объяснения с супругом, что он буквально несколько дней спустя скончался от серии тяжелейших сердечных приступов.

Тайна измены принцессы была сохранена. Искренне потрясенная всем произошедшим, она больше не встречалась с де Саксом.

Казалось, история их романа надежно погребена во тьме минувшего. Однако совершенно случайно (правда, некоторые умные люди уверяют, будто никаких случайностей на свете не существует) принц Людовик-Франциск в старом секретере обнаружил связку писем Мориса де Сакса, которые неопровержимо свидетельствовали об истинности его отношений с Луизой-Элизабет, почтенной матушкой де Конти-младшего. И вся ненависть к графу Саксонскому, которая терзала принца уже не первый год по другим, политическим мотивам, помутила его разум. Он был потрясен и разъярен тем, что узнал о собственной матери, однако и ощутил прилив радости, так как нашелся наконец повод если не убить ненавистного де Сакса, то хотя бы скрестить с ним клинки, чтобы, как выразились бы древние греки, умиротворить дух своего отца, который не смог-таки найти утоления своей жестокой ревности, коя и свела его в могилу.

Ну что ж, молодому принцу де Конти повезло: ревность его отца была-таки утолена. Дух его должен был умиротвориться на Елисейских полях, а может, в Тартаре – бог весть, где он пребывал на самом-то деле.

Итак, маршал Морис Саксонский умер, по официальной версии, от воспаления легких. Его тело перевезли из Шамбора в Страсбург и там, при колокольном перезвоне и пушечных салютах, предали захоронению в церкви Сен-Тома.

Старый слуга Мурэ неотлучно находился при останках своего господина до самых последних мгновений, когда тяжелая надгробная плита навеки отгородила маршала от мира. Мурэ по завещанию графа Саксонского осталась немалая сумма, позволявшая коротать век безбедно. Например, купить себе домик где-нибудь в плодородной долине Луары, обзавестись семьей… Однако большей частью полученных в наследство денег Мурэ распорядился очень своеобразно. Он немедленно из Страсбурга отправился в Париж и долго ходил там то по улице Маре, то по улице Бургонь, а потом заказал в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт трехдневную службу за упокой души девицы Адриенны. Фамилию сей девицы он отказался назвать наотрез, но оплатил службы столь щедро, что нездоровое любопытство кюре пошло на убыль. Спустя три дня, после непрерывных молитв, курения ладана, поминовений, органных перепевов и колокольных звонов, Мурэ покинул Париж и отправился в Шамбор, чтобы прибиться к бывшему полку де Сакса и дожить свой век при нем. Он ехал со спокойной душой, почти уверенный, что в загробном мире умиротворена еще одна тень, воспоминания о которой терзали Мориса Саксонского на самом пороге смерти куда сильнее, чем боль от раны, нанесенной шпагою принца де Конти.

– Я не шляпник, а кровельщик, – иногда бормотал ее отец, и посетители шляпной мастерской старого Куврера пугались и называли его сумасшедшим,[12] не понимая, что шляпник Куврер всего-навсего шутит. В конце концов он дошутился до того, что жители деревни Дамри, что в Шампани, начали ездить за головными уборами в близлежащий городок Фисме. Тогда семейство Куврер перебралось в Фисме, но шутить по поводу того, что он не шляпник, а кровельщик, глава семьи так и не перестал. В конце концов и жители Фрисме перестали хаживать в его мастерскую.

– Вся беда в том, что здесь меня слишком многие знают и непрестанно судачат о моих причудах, – объяснял Куврер своей дочери, двенадцатилетней Адриенне. – Нужно переехать в какой-то большой-пребольшой город, где я растворюсь в толпе. Я буду делать свои шляпы и шутить свои шутки, а никому не будет дела до того, шляпник я или кровельщик.

– А в какой город мы переедем? – оживилась дочка. – В Париж? Туда, где живет король?

Куврер почесал в затылке. Честно говоря, столь далеко его фантазия не простиралась, о Париже он и не думал, ему вполне хватило бы Тура, или Лиона, или Нанта. Однако… в самом деле… почему бы не переехать в Париж? Уж ехать так ехать!

– Ну, в Париж так в Париж, – кивнул он, и Адриенна в восторге стиснула руки у горла:

– В Париж! Только умоляю вас, mon pиre, давайте поселимся где-нибудь около театра… В Париже, говорят, много театров!

Куврер посмотрел на дочку озадаченно. Он понять не мог, откуда девчонка столько знает. Театры какие-то выдумывает… Разве в монастырской школе, где она училась, ей могли рассказывать про театры? Но Адриенна была у него одна, ни сыновей, ни других дочерей не было, да и жену свою Куврер давно схоронил, поэтому он отлично знал, что никогда и ни в чем не сможет отказать дочке. И поступил именно так, как ей хотелось: в Париже снял жилье в квартале Маре, совсем рядом с театром «Комеди Франсез», где еще витал дух великого Мольера. С тех пор «Комеди Франсез» обладала монопольным правом на постановку литературной драмы. Получая королевскую субсидию, этот театр собирал в своих стенах лучших актеров Франции и потому завоевал европейскую известность.

И вот совсем рядом со столь знаменитым театром жила теперь Адриенна. Самое невероятное, что пару-тройку десятков лет назад те же комнаты на рю де Маре снимал не кто иной, как великий драматург Расин, именно здесь написавший «Баязета» и «Британника». Да, жизнь поистине переполнена поразительными совпадениями!

Отец видел Адриенну дома только поздно вечером, а иногда и вовсе за полночь, когда кончались представления. Сначала она пристроилась горничной к одной из ведущих актрис. Но ей совсем не улыбалось всю жизнь не на подмостках, а в действительности выступать в роли субретки, она сама мечтала играть, и каким-то образом – шляпник Куврер представления не имел, каким именно! – ей удалось убедить дирекцию, что она достойна выйти на сцену. Конечно, Адриенна была красавица, выглядела куда взрослее, чем была на самом деле, а главное, шляпник Куврер знал: его дочка способна кого хочешь изобразить, а уж если начинает читать вслух, будь то Библия или стишки из толстых книжек, заслушаешься, слезы из глаз так и польются…

Она знала наизусть все женские роли из пьес, поставленных в «Комеди Франсез», и она могла подсказать текст любой актрисе, изображавшей Молину, и Электру, и Беренику, и Антигону, не хуже суфлера. Адриенна прекрасно знала, какие и когда жесты нужно делать: когда руки воздевать, как бы в отчаянии, когда заламывать их горестно, когда прижимать к сердцу, словно уверяя в своей искренности, когда хвататься за голову, демонстрируя, что та просто-таки лопается от мыслей…

Адриенна знала, что будет – обязательно будет! – играть на сцене. И готовилась к этому, как могла, даже фамилию изменила. Ей совсем не улыбалось, чтобы ее называли не актрисой, а кровельщицей, поэтому она начала произносить свою простенькую фамилию не «Куврер», а «Лекуврер». И ее имя зазвучало совершенно иначе, в нем появился даже налет некоего аристократизма!

И вот однажды случилось чудо: ведущая актриса, мадемуазель Лесаж, простудилась и потеряла голос. А в «Комеди Франсез» только-только начали давать представления трагедии Расина «Митридат». Мсье Мишель Барон, исполнитель роли Митридата, уже в гриме и костюме, был вне себя от беспокойства: театр полон народу, неужели представление сорвется? И тут взгляд его упал на хорошенькую Адриенну. Однажды Мишель случайно услышал, как она с упоением декламировала монолог Монимы из второго акта. Великолепно, надо сказать, декламировала! Он изучающе посмотрел на дрожащую от страха и восторженных предчувствий Адриенну, потом пошептался с директором. А тот, казалось, уже готов был в обморок упасть от ужаса, не зная, что предпочесть – честный отказ от премьерного спектакля или провал неопытной актрисы? – но не смог устоять перед красноречием Барона и огнем прекрасных глаз Адриенны. Итак, на нее были торопливо напялены тяжелые юбки с фижмами и парик, а также множество фальшивых драгоценностей (тогда актеры играли в костюмах, весьма далеких от реалий времени, в котором жили и действовали их герои, наряды были точной копией самых пышных и роскошных придворных одеяний), она была самым жестоким образом набелена и нарумянена – и наконец вышла на сцену, чтобы расслышать дыхание зала и увидеть сотни блестящих от возбуждения глаз, устремленных на нее из партера и лож. И, еще не сказав ни слова, Адриенна ощутила, что это странное существо – зритель – полюбило ее с первого взгляда, полюбило пылко, страстно – и навсегда.