У Джонатана была своя гордость. Он привык к сравнительно легким победам и, вследствие уязвленного самолюбия и все больше сомневаясь в том, что сможет продолжать затянувшийся самоконтроль, не стал возражать против решения Розы остаться в студии в воскресенье. Он прослышал про место, где можно взять напрокат прогулочную лодку под парусом, и решил на день сбежать от своих кистей, побыть вдалеке от Розы и успокоиться. Но это не помешало ей чувствовать себя обманщицей и аферисткой, когда на следующее утро она явилась в пустую студию на рандеву с Алеком Расселом.
Он был одет в голубой тонкий свитер и грубые джинсы. Без своих очков в стальной оправе он выглядел моложе, не таким строгим и вообще более доступным. Однако его присутствие, неразбавленное другими людьми, оказалось еще даже более мощно действующим на нее, чем обычно.
— Так, значит, вам удалось стряхнуть его с себя на один день, — сказал он одобрительным тоном. Однако ничто от него не ускользает, подумала Роза кисло. Она молча начала раскладывать материалы. Он работал над чем-то своим, но над чем — она не могла видеть, потому что он расположился под углом к ней, у противоположной стены студии. И это была не масляная живопись, он пользовался пастельными карандашами.
— Приступайте и не торопитесь.
Роза внезапно почувствовала себя усталой, неуверенной в себе, почти на грани слез. В холодном утреннем свете она глядела на свой холст и на рисунок с отвращением. Потребовалась вся ее самодисциплина, соединенная с изрядным страхом перед Расселом, чтобы взяться за тяжелую работу по переделке своей картины и сделать это именно сейчас.
Утренние минуты бежали вереницей. Алек Рассел не прерывал работу, явно не обращая на Розу внимания. Шум голосов нарастал и смолкал, когда слушатели курсов собирались в группы за стенами студии и отправлялись куда-то заниматься различными видами активного отдыха. Роза чувствовала себя шаловливым ребенком, которого в наказание за какой-то проступок оставили после уроков. Что за удовольствие, думала она с зубовным скрежетом, оказаться между сексуальным маньяком, с одной стороны, и садистом, с другой.
В двенадцать часов она оторвалась от работы и выгнула шею, делая круговые движения головой, чтобы снять напряжение. Наконец-то он соизволил заметить ее присутствие, отложил в сторону карандаши и направился в заднюю часть помещения, чтобы поглядеть на ее вырисовывающуюся картину. Некоторое время он разглядывал ее, однако ничего не сказал. Роза была в отчаянии. «Да ты просто скажи мне, что это не совсем плохо», — мысленно умоляла она. Эмоции снова стали накапливаться в ней. Ради чего она так выкладывается над этой дурацкой картиной со скучным, непривлекательным, прыщеватым, костлявым и голым юнцом? — спрашивала она себя. И если бы несчастный натурщик в тот момент вошел в студию, Роза без колебаний бросилась бы на него со своим мастихином — ножом для палитры.
— Кто вас учил? — поинтересовался Алек Рассел.
— Да практически никто. Сначала школьные занятия со всеми их минусами, а потом, если не считать кружка рисования в колледже, который оказался пустой тратой времени, еженедельные вечерние занятия с Артуром Бентли. Он ведет студию живописи для местных любителей.
— Вы, видимо, хорошо занимались на начальном уровне — научились копировать надписи и любили рисовать все те незабвенные листья и папоротники.
Отвращение в его голосе позабавило ее.
— О, да, у меня были высокие оценки.
А еще я получала отличные оценки по латыни и греческому. Мой отец и слушать ничего не желал о художественной школе, хотя я не в обиде на него за это. Возможно, сейчас рисовала бы картинки для пакетов с корнфлексом, если бы он тогда согласился.
— Латынь и греческий? Значит, вы учительница? — В его голосе прозвучало удивление. Она еще подумала, а как, по его мнению, она должна еще зарабатывать себе на жизнь. Он подошел к стулу и поднял холст, рассматривая его своим острым взглядом. По-прежнему он ничего не говорил о своем отношении к ее работе.
— Ланч, — объявил он отрывисто. — Пойдемте.
Взятый напрокат «рено 5» казался слишком маленьким для его крупного тела. Он вел его довольно быстро и за всю дорогу не проронил ни слова. Этот человек совершенно не умеет вести светские разговоры, подумала Роза, хотя, вообще-то, и сама она была не мастерица придумывать темы. Ведь не придет же в голову беседовать с Алеком Расселом о погоде. Как бы он ни жил, у него явно не оставалось времени на тривиальности или пустячную светскую болтовню. Он остановил автомобиль в одной из ближайших деревень и отвел Розу в паб, где они могли сидеть на террасе. Не спросив ее, он заказал сидр и сэндвичи с ростбифом и стал очищать свою тарелку со здоровым аппетитом. Роза нервничала, ела чуть-чуть и пила крепкий, коварный сидр, пожалуй, слишком быстро на голодный желудок. Алек Рассел неторопливо докончил свою порцию и откинулся назад на спинку стула, держа руки в карманах.
— Мне хотелось вытащить вас из этого аквариума с золотыми рыбками, чтобы мы могли поговорить, — начал он, устремив на нее свои пронзительные глаза. Она опустила взгляд на тарелку. — Роза, вы что, застенчивы? Прошу вас, смотрите на меня, когда я говорю.
Она молча повиновалась и яростно шагнула в глубокий, синий омут его глаз.
— У вас есть талант. Неразвитый, технически уязвимый, эмоционально незрелый, но тем не менее талант. Я полагаю, что вы не станете протестовать из скромности либо напрашиваться на комплименты и просто понимаете, как данность, что я знаю, о чем говорю. Весь вопрос в том, готовы ли вы что-нибудь с ним делать?
Он взял ее рукой за подбородок, чтобы заставить ее ускользающий взгляд вернуться на прежнее место. Прикосновение, казалось, замкнуло электрическую цепь.
Ощущение шока пробежало по ее телу в землю, приморозив к стулу.
— Что-нибудь делать с чем? Вы хотите сказать что я должна пойти в Художественную школу? — забормотала Роза, стараясь стряхнуть с себя наваждение. Он отпустил ее.
— Возможно. Хотя я и не разделяю существующих иллюзий насчет художественных школ. Половина из их выпускников недисциплинированные горе-художники с неряшливыми мозгами, а другая половина принесла бы больше пользы, если бы тренировала тюленей для цирковой арены. Остаются лишь немногие, которые не приносят большого ущерба. В конце концов, все зависит от личности. Как потопаешь, так и полопаешь, во всем важно личное стремление и желание.
— Это означает, что мне придется бросить работу и начинать все заново. Мне уже двадцать четыре года. Еще три года учебы, и мне исполнится двадцать семь.
— Я художник, а не консультант по выбору профессии. Если вас так уж беспокоит перспектива рисовать упаковку для корнфлекса и покинуть свои латынь с греческим, значит, вам не хватает желания и вы ничего не добьетесь. Однако пренебрегать своим талантом — серьезный ущерб для вас. Это все равно, что упечь красивую женщину в монастырь. — Он подождал, пока этот образ не растворился. — Я просто хочу, чтобы вы обдумали это в течение следующей недели. Решайте, что для вас действительно важно, а что нет. Вы можете просто тащить весь этот большой багаж через всю свою жизнь. А можете теперь, насколько я могу судить, иметь все, если только сильно этого захотите, хотя что-то в ваших глазах и в вашей живописи говорит мне, что вы так не сделаете. И все-таки я вовсе не намерен раскачивать лодку. Сейчас поедем назад, и вы притащите мне ваши работы — включая и тот эскиз, что вы сделали в поезде.
Впервые он упомянул о той первой встрече. Это ничуть не изменило общее чувство дискомфорта, которое испытывала Роза.
— Вы не голодны? — насмешливо поинтересовался он, протягивая руку за одним из ее сэндвичей. — Я заставил вас нервничать, Роза?
— Да. — Он выдавливал из нее искренность, словно зубную пасту из тюбика. — Да, заставили. Вы заставили меня почувствовать себя неотесанной дурочкой, и я полагаю, что сделали это намеренно. Видно, вам нравится заставлять людей ощущать себя униженными.
Его губы искривились в насмешливом удивлении.
— Не скупитесь с оскорблениями. Они полезны для моей души. Та чушь, которую Билл городит вокруг моей персоны, рождает во мне комплекс супермена. Я приветствую ваши старания удержать эго легендарного Рассела от разбухания. — В его голосе звучала насмешка, впрочем, беззлобная.
Роза почувствовала легкое головокружение, а когда поднялась на ноги, пошатнулась. Сильная рука схватила ее под локоть. Ей не хотелось, чтобы он к ней прикасался; казалось, это увеличивает его силу и низводит ее до состояния беспомощного подчинения. По дороге домой она стала чувствовать тошноту и головокружение и уже прикидывала, как бы ей воспользоваться этим, чтобы избежать дневного сеанса с ним в студии. Он вызывал в ней сравнение с неизвестным, сильным наркотиком с нежелательными побочными эффектами.