– Ты не любишь бриллианты? – спросил он.
– Люблю, люблю! – вспыхнув, поспешила заверить она. – Но разве прилично носить такие украшения? Оно же… слишком заметное.
Он нахмурился.
– Дарить бриллианты – это традиция, а бриллианты моей жены должны соответствовать ее положению в обществе, – заявил он, протянул руку над столом и сам надел кольцо Элизабет на средний палец. – Понимаю, сейчас тебе не по себе, но моя жена должна одеваться наряднее всех и иметь все самое лучшее. Всегда. Вижу, дядя Джеймс отнял у тебя почти все деньги, что я прислал, – ничего другого я и не ожидал. – Он криво усмехнулся. – У него снега зимой не выпросишь, у нашего дяди Джеймса. Но ты о нем можешь забыть раз и навсегда, – продолжал он, сжимая руку Элизабет в ладонях. – Отныне ты – миссис Кинросс.
Вероятно, выражение ее лица заставило его умолкнуть. С неожиданной неловкостью Александр вдруг вскочил.
– Сигара, – пробормотал он, направляясь к балкону. – Выкурю, пожалуй, сигару после еды.
На этом разговор и закончился; в следующий раз Элизабет увидела Александра уже в церкви.
И вот теперь она была его женой и ей предстоял ужин.
– Я не голодна, – прошептала она.
– Так я и думал. Хокинс, принесите миссис Кинросс бульону и суфле.
Остальные воспоминания об этом ужине Элизабет задвинула в самый дальний ящик памяти, чтобы больше никогда в него не заглядывать. Позднее она поняла, что растерялась, переволновалась и встревожилась только потому, что все случилось слишком быстро, под натиском чуждых ей эмоций. О приближающейся первой брачной ночи она и не думала: ее пугала перспектива вечного изгнания с нелюбимым мужем.
Событие, которое Мэри многозначительно именовала «это», или «акт», произошло в кровати Элизабет: едва она переоделась в ночную рубашку, а горничная удалилась, дверь в глубине комнаты отворилась, и в спальню вошел Александр в вышитом шелковом халате.
– А я к тебе, – с улыбкой объявил он, задувая пламя в газовых рожках.
Вот так-то лучше, гораздо лучше! Элизабет просто не могла сейчас его видеть, а в темноте надеялась мужественно пережить «это» и не опозориться.
Александр боком присел на постель, подложив под себя ногу и глядя на жену; очевидно, он видел в темноте. Но мгновенный взрыв паники Элизабет вдруг утих, а Александр держался совершенно спокойно, непринужденно и слегка лениво.
– Ты знаешь, что будет дальше? – спросил он.
– Да, Александр.
– Поначалу бывает больно, но со временем ты привыкнешь. Значит, злобный старикашка Мюррей по-прежнему священник?
– Да! – ахнула она, ужаснувшись таким словам в адрес доктора Мюррея – как будто это он походил на дьявола!
– На его совести больше людских страданий, чем на совести тысяч порядочных и честных язычников-китайцев.
Зашуршал шелк, матрас просел под тяжестью тела, взметнулось одеяло. Александр забрался в постель и привлек Элизабет к себе.
– Сегодня мы легли вместе не только для того, чтобы иметь детей. Элизабет, мы должны скрепить и освятить свой брак. Это деяние любви – да, любви. Не просто влечение плоти, а слияние духа и души. И не надо ему противиться.
Когда Элизабет обнаружила, что он наг, она постаралась отодвинуться и обхватила себя руками, а едва Александр попытался снять с нее ночную рубашку, стала отбиваться. Пожав плечами, он поднял подол рубашки и провел мозолистыми ладонями по ногам Элизабет и ее бокам, выждал какое-то время, а потом навалился на нее. От боли у нее брызнули слезы, но от ударов отцовской тростью, ушибов и порезов бывало и больнее. И на этот раз все кончилось быстро; Александр вел себя в точности так, как предсказывала Мэри, – содрогался, судорожно сглатывал, постанывал и наконец отстранился. Но к себе не ушел – пока «это» не повторилось еще дважды. Только на прощание он мазнул губами по губам Элизабет.
– Спокойной ночи, Элизабет. Прекрасное начало.
Одно утешение, сонно подумала она, в постели на дьявола он не похож. У него сладкое дыхание, от него приятно пахнет. А если «это» и впредь будет таким, как сегодня, она выживет – и, может статься, когда-нибудь будет довольна жизнью с мужем в Новом Южном Уэльсе.
Несколько дней после свадьбы Александр не отходил от молодой жены – выбирал ей горничную, возил к модисткам и галантерейщикам, чулочникам и башмачникам, покупал ей такое красивое белье, что у нее захватывало дух, дарил духи и лосьоны, веера и сумочки, подбирал к каждому туалету зонтик.
Элизабет понимала, что Александр считает себя щедрым и заботливым, однако он сам принимал все решения: которую из двух понравившихся горничных нанять, какие цвета выбрать, какие духи, каким драгоценностям отдать предпочтение. Слова «диктатор» она не знала, поэтому мысленно называла мужа деспотом. Впрочем, отец и доктор Мюррей тоже были деспотами. А деспотизм Александра скрывался в бархатных ножнах комплиментов.
За завтраком после на редкость сносной первой брачной ночи Элизабет решила разузнать о прошлом своего мужа.
– Александр, я знаю о вас только одно: что вы покинули Кинросс в пятнадцать лет, были подручным кочегара в Глазго, что доктор Макгрегор очень высокого мнения о вашем уме и что вы разбогатели на золотых приисках Нового Южного Уэльса. А мне хотелось бы знать больше. Пожалуйста, расскажите о себе, – попросила она.
Его смех зазвучал почти дружески.
– Надо было сразу догадаться, что все будут держать рты на замке, – поблескивая глазами, отозвался он. – Ручаюсь, тебе никто и словом не обмолвился, что я отдубасил старого пня Мюррея?
– Нет!
– Так и было. Сломал ему челюсть. Редкое удовольствие. В ту пору он как раз отобрал приход у Роберта Макгрегора – образованного, воспитанного, культурного человека. Вот и пришлось убраться из Кинросса: я просто не мог жить в мещанском городишке, где заправляют Джон Мюррей и ему подобные.
– Особенно после того, как вы сломали ему челюсть, – вставила Элизабет, испытав тайное, преступное удовлетворение. Согласиться с мнением Александра о священнике она никак не могла, но прекрасно помнила, сколько раз он доводил ее до слез и стыдил ни за что.
– А больше и рассказывать нечего. – Он пожал плечами. – Пожил в Глазго, уплыл в Америку, перебрался из Калифорнии в Сидней и на самом деле сколотил состояние на золотых приисках.
– А мы будем жить в Сиднее?
– Нет, вряд ли, Элизабет. У меня свой город, Кинросс, где ты поселишься в новом доме, который я построил для тебя на горе Кинросс, подальше от «Апокалипсиса», моего рудника.
– «Апокалипсис»? Что это значит?
– По-гречески так называется страшное горе, катастрофа, такая, как конец света. А как еще назвать золотой рудник, где вгрызаются в земные недра и отнимают у них богатства?
– Ваш город далеко от Сиднея?
– Не на другом краю Австралии, но далековато. Железка… то есть железная дорога, проходит в ста милях от Кинросса. Оттуда доберемся в экипаже.
– А в Кинроссе есть церковь?
Он вскинул подбородок, от чего бородка заострилась.
– Англиканская, Элизабет. В моем городе пресвитерианских приходов нет. А тем более католиков или анабаптистов.
Внезапно во рту у Элизабет пересохло, она сглотнула.
– Почему вы так странно одеваетесь? – спросила она, чтобы отвлечь Александра от болезненной темы.
– Этот наряд уже стал притчей во языцех. Меня в нем принимают за американца – американцы тучами слетаются в Австралию с тех пор, как здесь нашли золото. Но на самом деле я ношу эту одежду потому, что она мягкая, прочная и удобная. Ей нет сносу, а стирать ее легко, как ткань, – это же не кожа, а замша. А еще в ней прохладно. Выглядит по-американски, но для меня ее сшили в Персии.
– Вы и там побывали?
– Я был везде, куда ступала нога моего знаменитого тезки, – и даже в тех местах, о каких он и не мечтал.
– Что за знаменитый тезка? Кто он?
– Александр… Македонский, – добавил он, заметив, что она ничего не поняла. – Правитель не только Македонии, но и всего мира, населенного в те времена. Он жил более двух тысяч лет назад. – Внезапно он сообразил, в чем дело, и придвинулся ближе: – Элизабет, а ты умеешь читать и считать? Можешь написать свое имя?
– Я хорошо читаю, – слегка обиделась она, – но книг по истории мне никто не давал. А писать я училась, но недолго – отец не держит в доме бумаги.
– Я куплю тебе учебники и тетради, чтобы ты училась выражать мысли на бумаге – самой лучшей бумаге. Куплю перья, чернила, а если захочешь, краски и альбомы. Почти все дамы балуются акварелью.