Сьюзен Виггз - Прими день грядущий

Когда ребенок, наконец, появился на свет, Мария потеряла от боли сознание. Это оказался превосходно сложенный мальчик, с копной темно-рыжих волос. Но он не дышал, его ручки и ножки висели безжизненно.

– Нет! – прохрипел Люк. – О Боже, нет! – вздрагивая и прижимая к себе жену, шептал он.

Не обращая внимания ни на сына, ни на Марию, Женевьева прочистила ребенку рот и нос и стала делать ему искусственное дыхание. Она отчаянно торопилась, орошая лицо младенца слезами, но ни на миг не прекращая своей работы.

Женевьева смутно сознавала, что это значит для нее нечто большее, чем спасение крошечной жизни. Ребенок нужен был ей так же, как и Люку, и Марии. Он казался единственной нитью между ними, которая не должна была порваться. Женевьева знала: если младенец умрет, она никогда больше не увидит своего сына.

– Ма, – донесся словно издалека до нее голос Люка. – Ма, это бесполезно.

Но Женевьева продолжала дышать в нос и в рот ребенку.

– Мама, прекрати! – громче произнес Люк. – Я не могу смотреть, как ты…

Женевьева приостановилась, но не потому, что об этом попросил сын. Нет, просто она почувствовала какие-то изменения в ребенке и мысленно возносила молитвы. Женевьева боялась поверить своим глазам, увидев, как грудь младенца поднялась, затем он вздохнул, кашлянул и наконец заплакал.

Это был самый удивительный и самый сладкий звук, который когда-либо слышала Женевьева.

Хэнс полюбил Лондон. Ему нравилось жить в городе, который, казалось, никогда не спит, где развлечения ожидают буквально на каждом шагу: танцующие собаки и белые мыши в золоченых клетках, скрипач, готовый играть за кружку пива, и базары, на которых можно купить все: от шахмат из яшмы до турецкой сабли.

Он полюбил мужские клубы Крокфорд, Уайт, Будл на Сент-Джемс-стрит, где состояние твоего кошелька напрямую зависело от выпавшей карты или поворота рулетки.

Вечер за вечером Хэнс посещал сады развлечений Вэксхол и Рэнел, где можно было встретить и герцога Кумберлендского, и ребенка из приюта.

Лондонцы оказались интересными, образованными людьми. Все, даже дамы, обсуждали политику, будь то принц-регент и правительство тори или безграничная вульгарность принцессы Каролины. Создавалось впечатление, что друзья Хэнса жили в постоянном беспокойстве о здоровье короля или о том, пригласят ли их на праздник в Карлтон-Хаус.

В свою очередь, Лондон тоже полюбил Хэнса Молодые знакомые Бримсби явно заинтересовались дальним родственником Анжелы, очарованные его дерзкой красотой и мягким вирджинским акцентом. В то время считалось за честь прослыть оригиналом.

С самых первых дней появления в Лондоне между Хэнсом и Анжелой установились отношения взаимной терпимости, а вот Эдмунда Бримсби он неожиданно полюбил. Правда, тот часто повторял, что уже ни на что не годен, но это было справедливо только в отношении его тела. Бримсби оказался живым и интересным собеседником, имея по множеству вопросов собственное мнение: от всеобщего избирательного права до отмены рабства. Кроме того, он безупречно играл в шахматы, хотя частенько проигрывал в «фараон», когда дело происходило в клубе.

Но Хэнсу не приходило и в голову думать об этом умном, подагрическом, слабовольном человеке, как об отце. Очарованный прелестями Лондона, он словно забыл об обстоятельствах своего рождения, от души наслаждаясь жизнью. Когда ему хотелось легкомысленных удовольствий, Хэнс наносил визит Мелинде Спид, смелой, раскрепощенной женщине, с ярко накрашенными губами и богатым, хотя и несколько непристойным, чувством юмора.

Когда же он начинал тосковать по радостям иного плана, то к его услугам была прелестная Агата, графиня Кэри, чувственная и соблазнительная знойная красавица, на двадцать лет моложе своего мужа. Агата была слишком богата, чтобы ожидать от Хэнса подарков, и слишком умна, чтобы требовать от него любви. Она не хотела просить то, чего Хэнс не собирался давать.

Однажды, среди светской суеты сезона 1813 года, Хэнс неожиданно заметил, сквозь туман бренди, что его отец умирает. Эдмунд явно ослабел за прошедшие месяцы, и ни лекарства, ни диеты уже не могли ему помочь.

Поэтому молодой человек не удивился, когда в один из холодных дней его позвали к постели Бримсби.

Эдмунд с восхищением окинул взглядом элегантную фигуру Хэнса и с трудом произнес.

– Боже, как ты красив… Наверняка, ты горяч и своеволен, но при этом проницателен и умен. Хотел бы я знать, как ты стал таким.

– Это не важно, – пожал плечами Хэнс. – Я такой, какой есть.

Эдмунд кивнул:

– Да, у тебя много достоинств, но нет одного действительно важного качества.

– Какого же?

– Счастья.

Хэнс не смог сдержать усмешки:

– С каких пор житель Лондона считает это столь важным?

– Я понял это слишком поздно, – покачал головой Эдмунд. – Но ты еще очень молод, поэтому постарайся не поддаваться цинизму. Признайся мне, Хэнс, о чем ты тоскуешь? Сколько я тебя знаю, столько мне кажется, что ты скрываешь что-то в глубине души, пряча это за распутной бравадой.

Хэнс пристально посмотрел на Эдмунда, пораженный тем, что тот так хорошо понимает его, и вдруг все рассказал ему об Айви. Сопровождаемая бутылкой виски на двоих беседа длилась несколько часов.

Заметив на глазах Эдмунда слезы, Хэнс озабоченно спросил.

– Позвать врача?

– Нет, еще рано, – Бримсби смахнул слезу. – Я еще не начал жалеть себя. Ты только что признался, что позволил уйти единственной женщине, с которой ты чувствовал себя счастливым, – он понимающе взглянул на Хэнса. – Боюсь, что я совершил ту же ошибку с твоей матерью.

Дрожащей рукой Хэнс подлил в бокал бренди.

– Это не поможет, – предупредил Эдмунд.

– Я знаю.

– Есть только один выход: ты должен пойти к ней.

– Черт возьми, Эдмунд, неужели ты не слышал, что я сказал? Я ведь только что объяснил тебе, что Айви отвернулась от меня, узнав, что я – незаконнорожденный. Этого уже не изменишь.

– Ты прав, Хэнс, этого факта уже не изменить, но люди-то меняются. Ты даже не дал девушке прийти в себя.

Хэнс задумался: несмотря на ярость Айви, в ее глазах тогда читалось сожаление, возможно, тоска…

– Обязательно сделай это, Хэнс, – настаивал Эдмунд. – Не проводи жизнь в сомнениях.

Хэнс благодарно сжал его руку:

– Ты всегда даешь дельные советы. Я не забуду этого.

Эдмунд прижал руку Хэнса к сердцу и пристально посмотрел ему в глаза.

– Спасибо, сын, – прошептал он, впервые называя так Хэнса. – А теперь, думаю, пора послать за доктором и за моей женой.

Анжела, безусловно, была недовольна завещанием, согласно которому все наследство Эдмунда Бримсби делилось между ней и Хэнсом.

Спустя два дня после похорон она сидела в гостиной, ожидая появления Хэнса, который всю ночь провел с Агатой, не желая оставаться наедине с мыслью, что оборвалась его единственная душевная привязанность.

– Надеюсь, что к вечеру вас уже не будет в доме, – без обиняков произнесла Анжела, как только молодой человек переступил порог комнаты. – Вам известно, что дом принадлежит мне.

Хэнс устало вздохнул:

– Да, Анжела.

Ему и самому не хотелось здесь оставаться. Даже рядом с Агатой он вспоминал Айви и все чаше думал о совете Эдмунда Бримсби, который постоянно тревожил его сердце.

Пока дворецкий помогал Хэнсу укладывать чемоданы, появился слуга Эдмунда со старым деревянным сундучком для писем.

– Мистер Эдер, я нашел это, разбирая вещи хозяина. Думаю, вас заинтересует его содержимое.

Хэнс поставил сундучок на кровать и извлек оттуда пачки бумаг, свидетельств, небольшой запас сухих чернил и остро заточенное перо.

На самом дне лежала книга в кожаном переплете, на обложке которой был выгравирован листок с инициалами П. М. Хэнс отправил из комнаты слугу и дворецкого, налил полный стакан бренди и устроился с книгой поближе к огню.

Дневник был написан твердой, точной рукой. Хэнс даже поразился, заметив, насколько почерк матери похож на его. Он бегло прочитал описание характера детей Бримсби, усмехнувшись портрету маленького Эндрю: «Толстый трусливый ребенок, который ненавидит учение, словно это наказание Господне». Подмечено было очень верно, потому что даже сам Эдмунд признавал, что его сын не отличался склонностью к учению.

Хэнс нетерпеливо листал исписанные ювелирным почерком страницы: вот небольшое рассуждение о философии Руссо, кулинарные рецепты, напоминание самой себе что-то обсудить с подругой, Женевьевой Элиот… Неожиданно Хэнс заметил, что почерк немного изменился: стал настолько аккуратным, и страницы выглядели так, словно были написаны дрожащей или очень усталой рукой.