В зале громко играла музыка, едва, однако, слышная за несмолкающими голосами и смехом. Пройдя мимо двери в небольшую комнату, где было тише, Экстон нашел стол посвободней. Здесь, в полутемном углу, освещаемом лишь пламенем очага, он сел и заказал кружку эля.
Едва перед Экстоном поставили эль, как Ги привел Морриса с обезьянкой на руках.
– Я слышал, ты хочешь меня чем-то обрадовать, это так? – спросил Экстон.
Моррис посадил обезьянку на плечо и ссыпал в карман монеты, что ему накидали купцы.
– Может, обрадовать, а может, и наоборот. Я привез письмо лорда и кое-какие слухи, такие горячие, что можно уши обжечь. А еще у меня есть кое-что поинтересней всего остального, – сказал он и, отогнав обезьянку от стола, вытащил из-под подкладки письмо.
Экстон поднял бровь и протянул руку за письмом с красной восковой печатью.
– Что это?
– Это мне дала жена молодого лорда.
– Из Эвистоуна? – недоверчиво спросил Экстон. – Да она же не в своем уме!
– Только не та, с которой я разговаривал. Эта в своем уме, как вы или я. Шустрая крошка, и прехорошенькая. Она хотела, чтоб я отнес письмо в Челфорд и передал маленькой королеве, жене Ричарда. А за труды я получил от нее вот это, – сказал Моррис, достал из кошелька на поясе и театральным жестом положил на стол кольцо с рубином.
Экстон задумчиво повертел кольцо в пальцах и сунул во внутренний карман своего камзола. Достав из-за пояса нож с серебряной рукояткой, он вскрыл восковую печать и, подавшись к очагу, повернул письмо так, чтобы на него падал отсвет пламени.
Ги Лантен выжидающе смотрел на Экстона. Переведя взгляд на стол, он увидел, что обезьянка запустила лапку в его кружку с вином. Ги шлепнул ее и схватил кружку. Моррис захохотал, а обезьянка обиженно проверещала что-то, проковыляла по скамье, спрыгнула и принялась копошиться в соломе, устилавшей земляной пол. Ги начал по-французски честить Морриса и обезьянку, потом, повернувшись к Экстону, увидел, что тот сидит с каменным лицом.
– Какие-то неприятности?
Экстон ничего не ответил, только наклонился к очагу, поднес письмо к пламени. Мгновение поколебался, потом выпустил из пальцев. Выпрямившись и наблюдая за тем, как сворачивается и чернеет бумага, он снял с пояса небольшой кошелек и бросил на стол. Звякнули монеты.
– Это тебе, – сказал Экстон, обращаясь к Моррису, и снова сел. – Какое-то время ты мне не понадобишься.
– Письмо молодого лорда вам нужно?
– Да, конечно. Давай его сюда, – сказал Экстон и протянул руку. – А теперь можешь идти.
– Вас не интересует, какие ходят слухи?
– Расскажешь потом, – коротко бросил Экстон.
– Будет еще какое задание для меня?
– Будет. Об этом потом, а сейчас иди.
Когда Моррис, нахлобучив на голову нелепую шляпу с пером и посадив обезьянку на плечо, скрылся в толпе, Экстон воскликнул:
– Хотел же я тогда прикончить эту болтливую дрянь! Проклятый Суинфорд! Пусть на этот раз попробует что-нибудь возразить!
– Мне завтра отправляться на юг с донесением? – поинтересовался Ги, показывая на письмо Хью Кенби.
– Не нужно, у меня для тебя есть кое-что поважнее. Через неделю бароны Нортумберленда прибудут присягать ему на верность. Наш юный лорд Эвистоун наверняка будет присутствовать на этой церемонии. Остается только надеяться, что он привезет с собой жену. Если же не привезет, ты отправишься в Эвистоун.
– А если она приедет с ним? – осторожно поинтересовался Ги, видя, что его собеседник не в духе.
– Вот это мы с тобой и обсудим.
– Что делать с письмом молодого лорда?
– Сожги его, – рассеянно бросил Экстон, погруженный в свои мысли.
Сквозь распахнутые ставни в спальню лился солнечный свет. В проеме окна виднелось по-сентябрьски неяркое, бледно-голубое небо. Санча, скрестив ноги, сидела в ночной рубашке на кровати и, перебирая рукой свои роскошные волосы, рассеянно расчесывала длинные концы. Прервав занятие, она взглянула на мужа. Хью, голый до пояса, брил заросший подбородок.
Он что-то говорил ей, но она не слушала. Порой ее поражала красота его гибкого мускулистого тела. Это та красота, решила она, что привлекает в здоровом сильном животном. Мимолетная эта мысль была вызвана мучительным наслаждением, которому она недавно предавалась, живым еще ощущением его нежных поцелуев, тяжести его крепкого тела.
С того дня, как она увидела и услышала в ризнице доказательство его измены, ее чувство к нему постоянно менялось от любви к ненависти, от ощущения, что он ее использует в своих целях и его ласки унизительны, до полного самозабвения в его объятиях. Было ужасно сознавать, что он обманул ее. Еще хуже было одновременно испытывать страстную любовь и столь же страстную ненависть.
Хью стоял с лезвием в руке, испытующе глядя на нее.
– У тебя такой вид, будто что-то мучает тебя. Что с тобой происходит?
Санча вздрогнула и подняла голову. Она не слышала, как он подошел, тихо, как браконьер.
– Ничего со мной не происходит, – ответила она, покраснев под внимательным взглядом его серых глаз.
– Происходит. Я же вижу.
– Что ты видишь? – притворно удивилась она.
– У тебя появляется временами такое несчастное выражение. Ты делаешь большие глаза и надуваешь губы. Вот так. – Он скорчил смешную гримасу, оттопырив нижнюю губу.
– Нет, – отвернулась Санча, избегая его пронизывающего взгляда.
– Да, – возразил Хью, – но и тогда ты очаровательна. – Он вернулся к окну и продолжал бритье. Минуту спустя он снова обратился к жене: – Ты ведь не слышала, о чем я говорил, да?
– Конечно, слышала.
Хью повернул к ней голову.
– Так о чем же?
– Я не могу упомнить всего.
– Если бы ты слушала, – сказал он, глядясь в зеркало, – то вспомнила бы. Я сказал, что мы поедем в Уоркворт с де Энфранвилем и его родственниками. Ты поедешь с его женой и сестрами.
– Я предпочла бы поехать с Алисой.
– Гасти справится ничуть не хуже.
– Это Донел тебя попросил взять ее мне в служанки? – поинтересовалась Санча.
– Нет. Если хочешь, возьми Дженн, – безразлично пожал плечами Хью.
– Не хочу, – пробормотала она, вновь принимаясь расчесывать волосы. Мысли ее блуждали далеко отсюда. Добрался ли бродячий торговец до Челфорда, гадала она и с тоской думала, получила ли Мадам ее письмо.
Она почувствовала, как кровать просела под его тяжестью, и решила, что он хочет продолжения утренних ласк, даже ждала их.
Хью взял гребень из ее руки, сказал шутливо:
– Будешь так долго причесываться, останешься без волос.
Она устремила на него взгляд своих черных глаз.
– Я тебе не надоем?
– В скором времени или лет через сто? – засмеялся Хью, поднес к губам ее руку и нежно поцеловал. – Даже не надейся, что такое когда-нибудь случится. – Он помолчал и, повернув ее ладонь, спросил: – Где твое кольцо?
– Лежит в шкатулке, – солгала она, удивляясь тому, как легко и убедительно это у нее получилось, и добавила: – Я боялась, что оно потеряется, когда буду возиться с цветами. Иногда оно очень свободно ходит на пальце.
– Надень его, когда поедем в Уоркворт. Пусть все мужчины знают, что ты принадлежишь мне.
– Да, конечно, – послушно кивнула Санча.
Перед самым рассветом, когда все предметы кажутся темно-синими, имеют неясные очертания и влажны от росы, в переднем дворе Эвистоунского замка закипела жизнь. Поспешно запрягали лошадей и мулов в повозки, служанки кричали друга на друга, носились по двору, обнаружив в самый последний момент массу незавершенных дел. Под крики людей и лай собак выводили в редеющий туман верховых лошадей, которые горячились, взбодренные холодным свежим воздухом. Когда небо на востоке начало светлеть, Хью, Санча, их слуги, а также повозки и фургоны, груженные тюками с шерстью, выехали со двора, чтобы соединиться с караваном де Энфранвиля на дороге в Уоркворт.
После полудня сильно потеплело, и Санче, надевшей свой лучший дорожный наряд – бархатное платье с пелериной и капюшоном темно-коричневого цвета и шапочку ему в тон, – стало жарко. Впереди ее дорожной коляски двигались большие и маленькие повозки и крытые фургоны. Дамы и мужчины ехали верхом.
Брат барона де Энфранвиля, похожий на него как две капли воды, вырядился в желто-зеленые бархатные камзол и штаны, которые, на взгляд Санчи, были бы уместнее на циркаче, нежели на аристократе. Хью в черном с серым платье и черном же бархатном берете с серебряной брошью ехал с мужчинами из рода де Энфранвилей. Санча на своей каурой лошадке – в компании расфранченных и самодовольных женщин этого семейства.