Мне достаточно смотреть на нее с берега. Я думаю, что король наконец-то приходит в себя, что мы пережили несколько странных лет, полных безумной жестокости, когда он не понимал, что творит, что думает и ни у кого не хватало отваги его остановить. Но теперь народ сам его остановил. С отвагой святых простые люди поднялись и сообщили Генриху Тюдору, что его отец завоевал страну, но их души он забрать не может. Уолси не стал этого делать, у Болейн не вышло, Кромвель об этом и не думал, но народ Англии сказал королю, что он дошел до последней черты. Не все в королевстве подчинено ему. У него нет власти над церковью и над народом.
Я не сомневаюсь, что настанет день, и Генрих поймет, что был неправ в отношении королевы Катерины, и отнесется к дочери по справедливости. Конечно, так и будет. Он ничего не выгадает, объявив ее теперь незаконной.
Он назовет ее своей старшей дочерью, он снова призовет меня на службу и устроит принцессе достойный брак с кем-нибудь из коронованных особ Европы, а я поеду с ней, чтобы позаботиться о том, чтобы она жила спокойно и счастливо, куда бы ей ни пришлось ехать, за кого бы ни пришлось выйти.
– А я буду ее пажом, – говорит Гарри в лад моим мыслям. – Я буду ей служить, стану ее пажом.
Я улыбаюсь ему и касаюсь его холодной щеки.
Толпа ликующе кричит, когда мимо проходят йомены стражи – точно в ногу, хотя временами кто-нибудь поскальзывается. Никто не падает, им иногда приходится упираться в лед тупым концом пики, чтобы устоять, но вид у них бравый и нарядный, в их зеленой с белым ливрее; а потом, в конце концов, появляется король. Он едет верхом следом за йоменами, великолепный, в царственном пурпуре, словно он сам император Священной Римской империи, а рядом с ним едет Джейн, утопающая в мехах.
Вид у Генриха нынче весьма весомый. Он сидит на высоком коне, он сам так широк и высок, что его туша оказывается под стать широкой груди и огромному крупу коня. Его джеркин так толсто и плотно подбит ватой, что король шириной с двоих, шляпа по всей окружности отделана мехом, она сидит на его лысеющей голове, словно большая миска. Плащ он откинул назад, чтобы все мы видели его роскошный дублет и джеркин, но в то же время восхищались тем, как струится плащ богатого пурпурного бархата, ниспадая почти до земли.
Его руки, сжимающие повод коня, облачены в кожаные перчатки, сверкающие алмазами и аметистами. Драгоценные камни у него на шляпе, на подоле плаща, даже на седле. Он кажется славным королем-триумфатором, вступающим в свои владения, и граждане, городские жители и дворянство Лондона ревут, одобряя этого неправдоподобного великана, верхом на гигантском коне едущего по огромной замерзшей реке.
Джейн рядом с ним крохотная. Ее одели в синее, и она кажется замерзшей и хрупкой. На голове у нее синий чепец, высокий и тяжелый на вид. За спиной развевается синий плащ, который временами тянет ее назад, заставляя вцепляться в поводья. Под ней прекрасная серая лошадь, но в седле она сидит не по-королевски, видно, как она волнуется, когда лошадь вдруг оскальзывается на льду, а потом снова встает ровно.
Джейн улыбается в ответ на приветствия толпы, но смотрит по сторонам, словно думает, что приветствуют кого-то другого. Я понимаю, что она видела двух других жен, откликавшихся на рев «Боже, храни королеву!», и ей по-прежнему приходится напоминать себе, что это верноподданные выкрики – о ней.
Мы дожидаемся, когда весь двор проедет, все лорды со своими домашними, все епископы, даже Кромвель в скромном темном облачении, подбитом скрытым от глаз богатым мехом, а потом иностранные послы. Я вижу невысокого и изящного испанского посла, но накидываю капюшон своего подбитого мехом плаща, чтобы он меня не заметил. Я не хочу, чтобы он украдкой подавал мне знаки, сегодня не время для заговоров. Мы добились победы, которая нам была нужна; сегодня мы празднуем. Я жду со своими домашними, пока не пройдут последние солдаты, за которыми следуют лишь повозки с домашним скарбом, и говорю:
– Представление окончено, Гарри, Катерина, Уинифрид. Пора домой.
– Леди бабушка, а мы не можем подождать, пока охотники поведут собак? – умоляет Гарри.
– Нет, – решаю я. – Их уже провели, а все соколы сидят на насестах, за занавесями, чтобы не замерзли. Больше смотреть не на что, и уже слишком поздно.
– Но почему мы не можем пойти с придворными? – спрашивает Катерина. – Разве наше место не при дворе?
Я прижимаю ее ручку локтем к своему боку.
– На будущий год пойдем, – обещаю я. – Я уверена, король нас снова позовет, со всей семьей, и на будущий год Рождество мы будем праздновать при дворе.
В Сочельник я стою на коленях в часовне Л’Эрбера и жду, когда услышу сначала один, потом другой, а потом сотню колоколов, возвещающих полночь, и можно будет начать со всем размахом праздновать рождение Господа нашего.
Внезапно я слышу, как открывается входная дверь, потом она захлопывается, по часовне проносится порыв холодного воздуха, свечи мерцают, и неожиданно рядом со мной оказывается мой сын Монтегю – вот он кланяется алтарю, а потом опускается на колени, чтобы я его благословила.
– Сынок! Сын мой!
– Леди матушка, да будет благословен ваш праздник.
– Счастливого Рождества, Монтегю. Ты прямо с севера?
– Я ехал с самим Робертом Аском, – отвечает он.
– Он здесь? Паломники в Лондоне?
– Ему велено ехать ко двору. Он гость короля на Рождественском пиру. Ему оказана честь.
Я слышу слова Монтегю, но не могу им поверить.
– Король пригласил Роберта Аска, вождя паломников, ко двору на Рождество?
– Как верного подданного и советника.
Я протягиваю сыну руку.
– Предводитель паломников и король? Значит, мир. Значит, победа. Поверить не могу, что наши беды позади.
– Аминь, – отвечает он. – Да и кто бы поверил?
Монтегю отправляется ко двору на следующий день и берет с собой Гарри, который трусит в свите отца, очень торжественный и серьезный. Когда Монтегю возвращается после двенадцати дней Святок, он сразу идет в мои личные покои, рассказать о встрече короля с Паломником.
– Он говорил с королем невероятно искренне. Ты бы сочла, что это невозможно.
– Что он сказал?
Монтегю оглядывается, но со мной только внучки и пара дам, и к тому же времена, когда мы боялись шпионов, прошли.
– Он сказал Его Величеству в лицо, что пришел лишь открыть, что на сердце у простых людей и что они не потерпят Кромвеля в королевских советниках.
– Кромвель был там и все слышал?
– Да. В чем и была смелость Аска. Кромвель взбесился, он божился, что все северяне предатели, а король посмотрел на них обоих и положил Роберту Аску руку на плечи.
– Король предпочел Аска Кромвелю?
– При всех.
– Кромвель должен быть вне себя.
– Он напуган. Только подумай, что сталось с его хозяином Уолси! Если король от него отвернется, у него не останется друзей. Томас Говард хоть завтра готов повесить его на собственной виселице. Он измыслил законы, которые можно так повернуть, чтобы поймать любого. Если он сам попадется в свою сеть, никто из нас пальцем не шевельнет, чтобы его спасти.
– А король?
– Отдал Аску свой джеркин, из алого атласа. Подарил золотую цепь, снял с себя. Спросил, чего тот хочет. Господи, до чего отважен этот йоркширец! Преклонил колено, но поднял голову и говорил с королем без страха. Сказал, что Кромвель – тиран, что люди, которых он вышвырнул из монастырей, это добрые люди, которых жадность Кромвеля довела до нищеты, и что народ Англии не может жить без аббатств. Еще сказал, что церковь – сердце Англии, по ней нельзя ударить, не причинив вреда всем нам. Король его выслушал, до последнего слова, и потом сказал, что сделает его членом совета.
Я прерываю его и смотрю на сияющее лицо Гарри.
– Ты его видел? Ты все это слышал?
Он кивает:
– Он очень тихий, его сперва не замечаешь, а потом видишь, что он там самый главный. И на него так приятно смотреть, хотя он кривой. Тихий и улыбается. И еще он очень смелый.
Я поворачиваюсь к Монтегю: