– Как я понимаю, он очень обаятелен. Но ввести его в Тайный совет?
– А почему нет? Он йоркширский джентльмен, родня Сеймурам, он выше родом, чем Кромвель. Но, как бы то ни было, он отказался. Только подумай! Поклонился и сказал, что это не обязательно. Что он хочет, чтобы парламент был свободным и чтобы в совете заседали старые лорды, а не выскочки. И король ответил, что проведет свободное заседание парламента в Йорке, чтобы убедить всех в своей доброй воле, и королеву коронуют там же, и церковная конвокация соберется там, чтобы объявить о своих изысканиях.
В первое мгновение меня поражают эти перемены, потом уверенность Монтегю, и я осеняю себя крестом и склоняю голову.
– Все, о чем мы просили.
– Больше, – подтверждает мой сын. – Больше, чем мы мечтали просить, больше, чем ждали от короля.
– Насколько больше? – спрашиваю я.
Монтегю широко мне улыбается.
– Реджинальд ждет, когда его призовут. Он во Фландрии, в дне пути. Как только король за ним пошлет, он приедет и восстановит английскую церковь.
– Король за ним пошлет?
– Говорят, он назначит его кардиналом на время восстановления церкви.
Меня так поражает мысль, что Реджинальд вернется домой с почетом, чтобы все исправить, что я на мгновение закрываю глаза и благодарю Господа, который позволил мне прожить достаточно долго, чтобы все это увидеть.
– Как это вышло? – спрашиваю я Монтегю. – Почему король все это делает и так легко?
Монтегю кивает, он тоже об этом задумывался.
– Думаю, он наконец понял, что зашел слишком далеко. Думаю, Аск сказал ему, сколько у паломников людей и в чем их простые надежды. Аск сказал, что они любят короля, но винят Кромвеля, а король хочет, чтобы его любили, он этого больше всего хочет. В Аске он видит достойного человека, человека с убеждениями, который представляет достойных людей. Он видит доброго англичанина, который готов любить хорошего короля и следовать за ним, но невыносимые перемены довели его до восстания. Встретившись с Аском, он увидел еще один путь стать любимым, еще один способ повести себя по-королевски. Он может бросить им доброе имя Кромвеля, как подачку, может восстановить монастыри, он сам любит церковь, ему нравятся обычаи паломников. Он никогда не прекращал соблюдать литургию и ритуалы. А теперь он словно нашел новую роль в маске – король, который вернет благоденствие.
Монтегю на мгновение умолкает и ласково кладет руку на плечо сына.
– А может быть, леди матушка, все еще лучше. Может быть, я говорю резкости, а должен бы увидеть чудо, случившееся на моем веку. Может быть, королю воссиял свет, может быть, Господь наконец-то по-настоящему с ним заговорил и он по-настоящему переменился. Тогда хвала Господу, Он спас Англию.
Обычно я впадаю в меланхолию в холодные дни после празднования Рождества. Мысли о долгой зиме расстилаются передо мной, я не могу представить, что придет весна. Даже когда на крыше тает снег и в канавы бежит капель, я думаю не о том, что потеплело, а поплотнее кутаюсь в меха и знаю, что впереди еще долгие дни и недели, когда утра будут сырыми и серыми, пока погода не прояснится. Толстый лед тает, освобождая серую и недобрую реку, темные снеговые тучи бегут прочь, открывая холодный жесткий свет. Обычно в это время года я сворачиваюсь калачиком в доме и жалуюсь, если кто-нибудь оставит открытой дверь где-нибудь в доме. Я чувствую сквозняк, объясняю я. Чувствую его лодыжками, он холодит мне ноги.
Но в этом году я довольна, как избалованная кошка, мне покойно у огня, я смотрю, как дождь со снегом стучит в окно и мой внук Гарри рисует на запотевшем стекле. В этом году я представляю, как едет на север Роберт Аск, как его встречают в каждой гостинице, в каждом доме у дороги люди, ждущие новостей, и как он говорит, что король пришел в себя, что королеву коронуют в Йорке, что король обещал свободу парламенту, а аббатства восстановят на радость верующим.
Я представляю монахов, слоняющихся возле старых зданий, попрошайничающих там, где некогда служили; вот они окружают лошадь Аска и просят повторить, что он сказал, поклясться, что это правда. Я думаю, как они открывают двери часовен, опускаются на колени перед тем местом, где стоял алтарь, обещают, что начнут все заново, звонят в колокол, созывая к первой службе. Еще я думаю о Роберте, о том, как он показывает им золотую цепь и рассказывает, как король снял ее с собственной шеи, чтобы надеть Роберту на плечи, сказал, что это в знак милости, и предложил ему место в Тайном совете.
Но вскоре мы слышим странные вести. Некоторые паломники, получившие общее прощение, похоже, нарушили перемирие и снова взялись за оружие. Томас Говард арестовывает с полдюжины бунтовщиков и сообщает их имена Томасу Кромвелю – Томас Кромвель все еще на своем посту.
Некоторые джентльмены и большая часть северных лордов отправляются поговорить с Томасом Говардом, герцогом Норфолком, и делятся с ним своими опасениями: север на этом празднике свободы становится неуправляемым. Роберт Аск уверяет их, уверяет паломников, что никакого восстания против власти короля нет, – видите! – он привез королевское прощение, на нем красный атласный джеркин короля. Всегда найдутся те, кто воспользуется смутным временем, им безразличны и мир, и прощение. Мир не будет нарушен, и прощение нерушимо, паломники добились всего, о чем просили, король дал им слово.
И все же сэр Томас Перси и сэр Ингрем Перси, примкнувшие к паломникам и шедшие с ними под знаменем Пяти ран Христовых, получают приказ явиться ко двору, а когда они прибывают в Лондон, их тут же берут под стражу и отправляют в Тауэр.
– Это ничего не значит, – говорит мне Джеффри, остановившийся в Л’Эрбере по пути домой, в Лордингтон. – Перси всегда были сами себе законом, они воспользовались паломниками, чтобы пойти против короля. Они мятежники, а не паломники; им самое место в Тауэре.
– Но они же получили прощение?
– Никто и не ждал, что король примет в расчет прощение эдакой парочке.
Я не спорю, поскольку Джеффри говорит уверенно и с севера приходят добрые вести. Аббатства открываются заново, паломники расходятся, получив прощение, каждый приносит присягу на верность королю, все убеждены, что наконец-то настали хорошие времена.
Медленно, понемногу монахи и монахини возвращаются в аббатства и снова открывают их двери. В каждой деревенской церкви рассказывают о маленьком чуде. Кто-то принес хрустальную дарохранительницу, которую прятал под соломенной крышей. Плотники извлекают прекрасные изваяния святых из поленниц, куда их сложили от беды подальше, фермеры осторожно расчищают сточные канавы и находят сверкающие распятия. Из тайных гардеробных достают облачения, монахи возвращаются в кельи. Окна заново стеклят, крыши чинят, я велю мажордому отыскать приора Ричарда и позвать его обратно в Бишем.
– Леди бабушка, думаете, дядя Реджинальд вернется домой? – спрашивает меня Гарри, сын Монтегю.
И я с улыбкой отвечаю:
– Да. Да, думаю, вернется.
Но в феврале Томас Говард, герцог Норфолк, обвиняет девять человек из Йорка в измене, и их приговаривают к повешению.
– Как можно их повесить? Разве они не получили прощение? – спрашиваю я Джеффри.
– Леди матушка, герцог – человек суровый. Он сочтет своим долгом показать королю, что, хотя и сочувствовал паломникам, к мятежникам беспощаден. Повесит одного-двух, просто чтобы показать свою силу.
Я снова не спорю с сыном, но боюсь, что королевское прощение не сулит безопасности. Общины, скорее всего, считают именно так, потому что Карлайл в отчаянии собирает людей и выступает против армии Томаса Говарда, словно от этого зависит его жизнь, словно все поставлено на последний бросок костей. Хорошо вооруженные конные лорды убивают сотни тех, кто шел с ними рядом во время паломничества, но покинул при перемирии.
Мы получаем известие об этом в середине февраля, и горожане звонят в колокола, радуясь, что бедные безземельные северяне побеждены лордами, которые всего несколько месяцев назад стояли с ними плечом к плечу. Говорят, сэр Кристофер Дакр убил семьсот человек и взял оставшихся в плен, а потом перевешал на чахлых деревцах, кроме которых на суровом северо-востоке ничего не растет, а Томас Кромвель обещал ему графский титул за службу.