Она прерывается и прижимается лбом к моему плечу, а я нежно глажу ее по спине и думаю. Бедное дитя, лишиться такой матери, а потом полюбить и потерять мачеху! Эта девочка проведет остаток жизни в отчаянных поисках кого-то, кто достоин доверия и любви.
– Надо верить, что она с Господом, – мягко говорю я. – И мы служим мессы за упокой ее души в моей собственной часовне в Бишеме.
При этих словах принцесса улыбается.
– Да, король мне говорил. Я так рада. Но леди Маргарет! Другие аббатства!
Я нежно прикладываю палец к ее губам.
– Знаю. Много о чем мы скорбим.
– Вы получали известия от сына? – шепчет она так тихо, что мне приходится наклониться, чтобы расслышать. – От Реджинальда?
– Он заручался поддержкой для паломников, когда они заключили мир и пошли на соглашение с вашим отцом, – говорю я. – Когда он получил известие об их поражении, его вызвали обратно в Рим. Теперь он там, ему ничто не грозит.
Она кивает. В дверь стучат, потом заглядывает одна из новых служанок.
– Сейчас мы не можем говорить, – решает принцесса. – Но когда будете ему писать, скажите, что со мной хорошо обращаются и, по-моему, я в безопасности. А теперь, когда у меня появился братик, отец в мире со мной и моей сводной сестрой, Елизаветой. У него наконец-то есть сын. Возможно, он сможет быть счастлив.
Я беру ее за руку, и мы выходим из комнаты к ее дамам – кто-то из них друг, кто-то шпион, но все встают и делают реверанс. Я всем одинаково улыбаюсь.
Я провожу лето в своем доме в Уорблингтоне. Двор проезжает неподалеку, но в этом году рыцарь-вестник не прибывает к нам, чтобы убедиться, что я смогу принять большое общество. Король не хочет останавливаться, хотя поля так же зелены и обширны, а леса так же полны дичи, как когда он говорил, что это его любимый дом в Англии.
Я смотрю на большое крыло дома, которое построила для удобства королевы Катерины и ее молодого мужа, и думаю, что зря тратила и деньги, и любовь. Деньги и любовь, потраченные на Тюдоров, всегда потрачены зря, ведь этого Тюдора так любила мать, так баловали мы все.
Из Бишема пишут, что Томас Кромвель второй раз отнял у нас приорат. Монахам, которые должны были молиться за Джейн Сеймур, велели покинуть приорат, дар на помин души, единственный в Англии, тих. Облачение епископа увезли, наш приорат снова заперли. Он был открыт по прихоти Тюдора и закрывается по приказу Кромвеля. Я даже не пишу протестующих писем.
По крайней мере, я уверена, что принцесса в безопасности, в Хэмптон Корте, и навещает своего сводного брата в Ричмондском дворце. Без сомнения, у нее до конца года появится новая мачеха, и я каждый вечер молюсь, чтобы король выбрал женщину, которая будет добра к нашей принцессе. Ей тоже собираются искать мужа, предлагали королевскую семью Португалии, и мы с Монтегю согласны в том, что, сколько бы мне ни было лет и куда бы ее ни отправили, я поеду с ней, чтобы проследить, как она устроится в новом доме.
Лето у меня в Уорблингтоне хлопотливое, я готовлюсь к жатве и обновляю записи, но однажды управляющий приходит сказать, что новый больной в нашей маленькой больнице, Джервес Тиндейл, спрашивал хирурга Ричарда Эйра, почему ни в больнице, ни в церкви нет книг нового учения. Кто-то сказал ему, что общеизвестно: я и вся моя семья придерживаемся старых обычаев, мы верим в то, что священник доносит слово Божье до верующих посредством святой мессы, и важна вера, а не дела.
– Он спрашивал того конюха, которого вы рассчитали, Ваша Милость. Того лютеранина, который обратил бы половину конюшни. И о вашем капеллане, Джоне Хелиаре, спрашивал: навещает ли он вашего сына Реджинальда в Риме или где он там. И что делает ваш сын Реджинальд, почему его так долго нет в Англии.
В деревне всегда сплетничают. И всегда о господском доме. Но мне не по себе оттого, что сплетничают о замке, о больнице, о нашей вере – когда мы только что невредимыми вышли из паломничества, а наша принцесса обрела хоть какую-то безопасность там, где и должна быть.
– Думаю, вам стоит сказать этому человеку, чтобы был поучтивее с хозяевами, – говорю я управляющему. – И скажите мистеру Эйру, хирургу, что мои взгляды не нужно пересказывать половине страны.
Управляющий улыбается.
– Вреда в этом не было, – говорит он. – Знать-то особо нечего. Но я с ним переговорю.
Я почти забываю об этом в зале приемов, разбираясь с делами поместья вместе с Монтегю, когда входит Джеффри с Ричардом Эйром, хирургом, и своим другом, торговцем зерном Хью Холландом. При виде его я настораживаюсь, как олень, замерший при треске веточки. Я гадаю, зачем Джеффри привел ко мне этих людей.
– Леди матушка, мне нужно переговорить с вами, – говорит Джеффри, преклоняя колени, чтобы я его благословила.
Я знаю, что улыбка у меня выходит натянутая.
– Случилась какая-то беда? – спрашиваю я его.
– Не думаю. Но хирург говорит, что один из больных…
– Джервес Тиндейл, – с поклоном вклинивается хирург. – Больной хотел устроить здесь школу нового учения, а кто-то ему сказал, что здесь в этом нужды нет, вы не позволите. И теперь он ушел, исполнившись вражды, и всем рассказывает, что мы не позволяем читать книги, разрешенные королем, и что Хью Холланд, мой друг, носит вести от нас Реджинальду и обратно.
– В этом нет ничего страшного, – осторожно произношу я, взглянув на Монтегю. – Мы могли бы и обойтись без этих сплетен, но это не свидетельство против нас.
– Нет, но можно по-разному рассказать, – замечает Джеффри.
– А этот купец отвез мое предупреждение Реджинальду, – на ухо говорит мне Монтегю. – И переправил вашего капеллана за море. Так что дым не без огня.
Вслух он обращается к хирургу:
– И где теперь этот мистер Тиндейл?
– Я отправил его прочь, как только он выздоровел, – поспешно отвечает хирург. – Управляющий миледи сказал мне, что Ее Милость не любит сплетен.
– Не сомневайтесь, не люблю, – резко говорю ему я. – Я вам плачу, чтобы вы лечили бедных, а не болтали обо мне.
– Никто не знает, где он, – тревожно произносит Джеффри. – И не наблюдал ли он за нами уже какое-то время. Думаете, он мог пойти к Томасу Кромвелю?
Монтегю невесело улыбается:
– Никаких сомнений.
– Откуда ты знаешь?
– Тот, у кого есть хоть какие-то сведения, всегда идет к Кромвелю.
– Что нам делать? – Джеффри смотрит на меня, потом на старшего брата.
– Лучше пойди к Кромвелю сам. Расскажи об этой ссоре и о том, что кучка старух сплетничает попусту, – я гневно смотрю на хирурга. – Заверь его в нашей преданности. Напомни, что король сам восстановил приорат в Бишеме, и скажи, что у нас в церкви есть Библия на английском, которую любой может прочесть. Скажи, что мы преподаем новое учение в школе по тем книгам, что разрешил Его Величество. Скажи, что наставник занимается с детьми чтением, чтобы они могли прочесть молитвы по-английски. И пусть эти добрые люди объяснят то, что против них сказано, ведь все мы – верные слуги короля.
Джеффри встревожен.
– Поедешь со мной? – спрашивает он Монтегю.
– Нет, – твердо отвечает Монтегю. – Это пустяки. Здесь нечего страшиться. Лучше пусть один из нас пойдет к Кромвелю и скажет, что ничто здесь не стоит его внимания: ни в замке, ни в поместье. Скажи ему, что мистер Холланд отвозил Реджинальду сообщение о семейных новостях, несколько месяцев назад, а больше ничего. Но пойди сегодня и расскажи ему все. Он, скорее всего, уже все знает. Но если ты пойдешь и скажешь, то будешь выглядеть открытым.
– А ты не можешь пойти?
Джеффри так жалобно просит, что я поворачиваюсь к Монтегю и говорю:
– Сын, почему бы тебе не пойти с ним вместе? Ты свободнее можешь говорить с Томасом Кромвелем, чем Джеффри.
Монтегю, коротко рассмеявшись, качает головой.
– Вы не понимаете ход мыслей Кромвеля, – говорит он. – Если пойдем мы оба, будет ощущение, что мы встревожены. Иди, Джеффри, и расскажи ему все. Нам нечего скрывать, и он это знает. Но иди сегодня, чтобы рассказать все с нашей точки зрения, пока этот Тиндейл не добрался туда и не доложил своему хозяину.