– Вы меня проклинаете? – спрашивает он, тяжело дыша, бледный, весь в испарине, трясясь от того, что знает: его дом уже проклят за то, что он разрушил приорат в Коудрее, проклят огнем и водой.
Я качаю головой:
– Разумеется нет. Я не верю в этот вздор. Судьбу творишь себе сам. Но когда вы даете ложные показания против хорошего человека, такого, как мой сын, когда допрашиваете меня, хотя знаете, что я ничего дурного не сделала, вы встаете на сторону зла в этом мире, и однажды ваш друг и союзник подойдет к вам вплотную.
Мейбл приходит терзать меня полным перечнем смертей. Джордж Крофтс, Джон Коллинз и Хью Холланд повешены, выпотрошены и четвертованы в Тайберне, их головы выставлены на Лондонском мосту. Моего сына Монтегю, моего бесценного сына и наследника, обезглавили на Тауэрском холме, его кузены Генри Куртене и Эдвард Невилл последовали за ним на эшафот, под топор.
– Смерть предателей, – говорит она.
– Смерть вместо доказательств, – отвечаю я.
Весь день, от рассвета до заката, я провожу в часовне Коудрея, передо мной усыпальница де Боумов, а вокруг меня – серая тишина зимнего дня. Я молюсь за Монтегю и его кузенов Эдварда и Генри, которых вывели на Тауэрский холм, где сложил невинную голову дядя Монтегю. Сегодня я молюсь за всех наших родственников, кому угрожает опасность. Молюсь за их сыновей, особенно за сына Генри Куртене, Эдварда, который мог смотреть из окна на последнюю прогулку отца по заиндевевшей траве к внешним воротам и дальше, на Тауэрский холм, к плахе, палачу в черной маске и смерти.
Я молюсь за детей Монтегю, за его сына, Гарри, который в безопасности, с матерью в Бокмере, за его дочерей Катерину и Уинифрид, вместе со мной стоящих в этом горестном бдении, и сильнее всего я молюсь за Джеффри, который привел нас к этой трагедии, который, – я знаю своего сына, – сегодня сам бы хотел умереть.
Меня держат в этом доме до конца зимы, хотя мой сын в могиле, а Джеффри по-прежнему в Тауэре. Говорят, он пытался удавиться, забившись под постель с покрывалом на лице. Так, по слухам, умерли в Тауэре его кузены принцы: их задушили между двумя матрасами. Но сыну моему это смерти не приносит; возможно, и про принцев неправда. Джеффри так и остается, как был всю зиму, изменником короне, брату, себе, чудовищным предателем семьи и меня, своей матери. Его по-прежнему держат в холодных стенах Тауэра, и я знаю, что, если его продержат достаточно долго, он все равно умрет – от холода зимой или от чумы летом, и будет не важно, правдивы или нет были его показания, потому что мой мальчик, мальчик, обещавший так много, будет мертв. Так же мертв, как его брат Артур, умерший в расцвете прекрасной юности, мертв, как его брат Монтегю, сохранивший в миг смерти свою веру и пытавшийся спасти кузена.
В Тауэр забирают сэра Николаса Кэрью, утверждая, что он собирался свергнуть короля, захватить трон и женить своего сына на принцессе Марии. Мне об этом рассказывает Уильям Фитцуильям, у него горят глаза, словно я сейчас упаду на колени и скажу, что втайне замышляла это с самого начала.
– Николас Кэрью? – не веря своим ушам, спрашиваю я. – Королевский конюший? Которого король любил и которому каждый день доверял себя на протяжении сорока лет? Его любимый товарищ на турнирах и войне, с тех пор, как они вместе росли?
– Да, – отвечает Уильям, и радость на его лице тает, потому что и он был их товарищем и знает, насколько все это неразумно. – Он самый. Вы разве не знали, что Кэрью любил королеву Катерину и не был согласен с тем, как король обращается с принцессой?
Я пожимаю плечами, словно это не важно.
– Многие любили королеву Катерину, – говорю я. – Король любил королеву Катерину. Ваш Томас Кромвель собирается казнить весь ее двор? Так это тысячи. И вы среди них.
Уильям вспыхивает.
– Вы считаете себя самой умной! – выпаливает он. – Но вы в конце концов окажетесь на плахе! Попомните мои слова, графиня. Вы окажетесь на плахе.
Я сдерживаю гнев и слова, потому что думаю, что тут есть нечто большее, чем срыв молодого человека из-за того, что старуха знает больше, чем он когда-либо сможет узнать. Я смотрю ему в лицо, словно читаю красные сосуды, редеющие волосы, жирок потворства слабостям под подбородком, мелочное и надутое лицо.
– Может быть, и так, – тихо говорю я. – Но можете сказать своему хозяину Кромвелю, что я ни в чем не виновата и что, если он меня убьет, он убьет невинную женщину, и моя кровь, и кровь моих родных запятнает его навеки.
Я смотрю в его внезапно побелевшее лицо.
– И вас, Уильям Фитцуильям, – добавляю я. – Люди будут помнить, что вы удерживали меня в своем доме против моей воли. Сомневаюсь, что вы надолго сохраните свой дом.
Пока стоят холода, я скорблю о своем сыне Монтегю, оплакиваю его честность, его неколебимую честь и его чувство товарищества. Я виню себя за то, что не ценила его прежде, что позволила ему думать, будто моя любовь к Джеффри сильнее, чем к другим мальчикам. Я жалею, что не сказала Монтегю, как он мне дорог, как я зависела от него, как мне нравилось смотреть, как он растет и достигает блестящего положения, как грели меня его шутки, как берегли его предостережения; он был человеком, которым гордился бы отец, которым гордилась я – и до сих пор горжусь.
Я пишу своей невестке, его вдове Джейн; она не отвечает, но оставляет на моем попечении своих дочерей. Возможно, она уже устала получать письма, на печати которых стоит белая роза. Мои покои в башне Коудрея тесны и малы, моя спальня еще меньше, поэтому я настаиваю, чтобы внучки каждый день гуляли со мной в саду у холодной реки, какая бы ни была погода, и дважды в неделю ездили верхом. За ними постоянно следят, чтобы они не получили писем, и они стали бледными и тихими, осторожными, как бывалые заключенные.
Странно, но, потеряв Монтегю, я вспоминаю, как потеряла его брата Артура, и снова горюю о нем. Я отчасти даже рада, что Артур не дожил до этого и не увидел трагедию своей семьи и безумие своего бывшего друга, короля. Артур умер в солнечные годы, когда мы думали, что возможно все. Сейчас мы в холодном сердце долгой зимы.
Мне снится брат, шедший на смерть тем же путем, что и мой сын, снится отец, тоже умерший в Тауэре. Иногда мне просто снится Тауэр, его квадратная грозная масса, словно белый палец, указывающий вверх, обвиняющий небо, и я думаю, что молодым мужчинам моей семьи он служит надгробием.
Гертруду Куртене, вдову, все еще держат там, в стылой камере. Со временем дело против нее становится серьезнее, а не забывается, поскольку Томас Кромвель находит все новые письма, – говорит, что от нее, – в покоях тех, кого надеется взять под стражу. Если верить Кромвелю, моя кузина Гертруда всю жизнь писала изменнические послания всем, кого подозревает Кромвель. Но Кромвелю нельзя бросить вызов, поскольку он претворяет в жизнь прихоти короля. Когда весной судят Николаса Кэрью, в качестве свидетельства против него предъявляют целую пачку писем Гертруды, хотя никто их не видит вблизи, кроме Кромвеля.
Николас Кэрью, ближайший друг короля, любящий придворный королевы Катерины, верный друг принцессы, идет на эшафот на Тауэрском холме по следам моего сына и умирает, так же как Монтегю, без всякой причины.
Бедный Джеффри, несчастнейший из моих сыновей, чья жизнь хуже смерти, получает помилование, и его отпускают. Его жена дома, она ждет ребенка, поэтому он, спотыкаясь, выходит из боковых ворот, нанимает лошадь и едет к жене в Лордингтон. Он не пишет мне, не присылает весточку, он не пытается меня освободить, не пытается очистить мое имя. Мне кажется, он живет как мертвец, заточенный в своей роковой ошибке. Я гадаю, не презирает ли его жена. Он, должно быть, сам себя ненавидит.
Этой весной я думаю, что унижена, как никогда раньше. Иногда я вспоминаю своего мужа, сэра Ричарда, всю жизнь пытавшегося спасти меня от судьбы моей семьи, и думаю о том, как подвела его. Я не уберегла его сыновей, я не смогла спрятать свое имя в его имени.
– Если бы вы признались, вас бы помиловали и вы были бы свободны, – во время одного из своих постоянных визитов в мои покои говорит Мейбл.
Она приходит раз в неделю, словно как хорошая хозяйка, хочет удостовериться, что у меня есть все, что нужно. На самом деле она приходит по наущению своего мужа, допрашивать меня и терзать мыслями о побеге.