– Я спущусь поздороваться, – говорю я. – Ждите у себя.
Я закрываю за собой дверь и медленно спускаюсь по большой каменной лестнице в переднюю, где Джон как раз бросил шляпу на стол и стягивает кожаные перчатки.
– Лорд Джон.
– Графиня, – довольно любезно отзывается он. – Могу я на день выпустить лошадей на ваши луга? Мы ненадолго.
– Конечно, – говорю я. – Вы отобедаете с нами?
– Было бы замечательно, – отвечает он.
Де Веры всегда были отличными полевыми солдатами. Их семья была в изгнании с Генрихом Тюдором и вернулась на Босуортское поле, чтобы пожрать Англию.
– Я приехал к леди Марии, – резко говорит он.
Я чувствую, как меня прохватывает холодом, когда он так ее называет. Словно, отказывая ей в имени, он объявляет нашу принцессу мертвой. Помолчав мгновение, я пристально смотрю на Де Вера.
– Я провожу вас к Ее Светлости принцессе Марии, – ровно произношу я.
Он кладет руку мне на рукав. Я не стряхиваю ее, просто молча смотрю на него. Лорд Джон неловко убирает руку.
– Позвольте, я дам совет, – говорит он. – Досточтимой, уважаемой, любимой родственнице английского короля. Один совет…
Я жду в ледяном молчании.
– Воля короля такова: ее следует называть леди Марией. Так и будет. Если она пойдет против него, ей же будет хуже. Я приехал, чтобы сказать, что она должна покориться. Она незаконнорожденная. Король будет ее наставлять и заботиться о ней, как о незаконной дочери, и она примет имя леди Мария Тюдор.
Я чувствую, как к моему лицу приливает кровь.
– Она не незаконная, а королева Катерина не была шлюхой. Любой, кто так скажет, лжец.
Лорд Джон не может смотреть мне в лицо, когда на устах его ложь, а я пылаю гневом. Он отворачивается от меня, словно стыдится самого себя, и поднимается в зал аудиенций. Я бегу следом; мне приходит безумная мысль заслонить собой дверь и не дать ему сказать нашей принцессе ужасные слова.
Он входит без доклада. Едва кланяется ей, а я вбегаю слишком поздно, чтобы помешать ему доставить его позорное послание.
Принцесса выслушивает его. Не отвечает, когда он обращается к ней как к леди Марии. Она не мигая смотрит на него, смотрит сквозь него своими темно-голубыми глазами, и он, в конце концов, начинает повторяться, терять нить, а потом умолкает.
– Я напишу отцу. Его Светлости, – коротко говорит она. – Вы можете отвезти письмо.
Принцесса поднимается и проходит мимо лорда Джона, не задерживаясь, чтобы посмотреть, поклонится он ей или нет. Джон де Вер, разрываясь между прежней привычкой к почтению и новыми правилами, рывком склоняется, рывком распрямляется и в итоге неуклюже застывает, как дурак.
Я следую за принцессой в ее личные покои и вижу, как она садится к столу и берет лист бумаги. Она осматривает острие пера, макает его в чернила, тщательно вытирает и начинает писать своим уверенным изящным почерком.
– Ваша Светлость, тщательно все обдумайте, прежде чем писать. Что вы ему напишете?
Она поднимает на меня взгляд; от нее исходит леденящее спокойствие, словно она приготовилась ко всему этому, к худшему, что могло случиться.
– Я скажу ему, что никогда его не ослушаюсь, но не могу отринуть права, данные мне Богом, природой и родителями.
Она слегка пожимает плечами.
– Даже если бы я хотела отказаться от своего долга, я не могу этого сделать. Я родилась принцессой Тюдор. И умру принцессой Тюдор. Никто не может назвать меня иначе.
Монтегю приезжает в Болье, верхом, в темную, туманную ночь, под ледяным дождем, с полудюжиной спутников и без стяга.
Я встречаю его во дворе конюшен, когда они заезжают, цокая подковами.
– Ты приехал в чужом обличье?
– Не совсем в чужом, но я не против того, чтобы меня не замечали, – говорит он. – Не думаю, что за мной шпионят или следят, и хочу, чтобы так оно и оставалось. Но мне нужно было с вами увидеться, леди матушка. Это срочно.
– Входи, – отвечаю я.
Я предоставляю конюхам принимать лошадей, а людям Монтегю самим искать дорогу в главный зал, где они смогут разжиться элем с пряностями, чтобы согреться. Сына я веду по узкой боковой лестнице в свои личные покои. Катерина и Уинифрид, мои внучки, и две другие дамы постарше сидят у окна с шитьем, пытаясь поймать последний дневной свет, и я говорю им, что они могут оставить работу и поупражняться в танцах в зале аудиенций. Они приседают и уходят, очень довольные тем, что их послали танцевать, а я поворачиваюсь к сыну.
– Что случилось?
– Элизабет Бартон, Кентская Дева, исчезла из Сайонского аббатства. Боюсь, ее мог забрать Кромвель. Он точно потребует у нее назвать друзей королевы, с которыми она встречалась. И точно захочет представить это как заговор. Вы с ней виделись с тех пор, как я ее к вам привозил?
– Однажды, – отвечаю я. – Она приезжала с женой кузена Генри, Гертрудой Куртене, и мы вместе молились.
– Вас кто-нибудь видел вместе?
– Нет.
– Вы уверены?
– Мы были в Ричмондской часовне. С нами был священник. Но он ни за что не даст против меня показаний.
– Может. Кромвель теперь прибегает к пыткам, чтобы получить нужные ему признания. Она говорила о короле?
– К пыткам? Он пытает священников?
– Да. Дева говорила о короле?
– Она говорила, что всегда говорит. Что если он попытается оставить королеву, его дни сочтены. Но она не сказала ничего, кроме того, что сказала самому королю.
– Она когда-нибудь говорила, что мы получим трон? Когда-нибудь говорила такое?
Я не собираюсь рассказывать сыну, что она предвидела его женитьбу на принцессе и то, что он станет королем-консортом. Не собираюсь рассказывать, что она предсказала, что род Плантагенетов снова станет королевской семьей Англии.
– Не могу сказать. Даже тебе не могу, дорогой мой.
– Леди матушка, сам Томас Мор предостерегал ее от того, чтобы предсказывать величие семье вроде нашей. Он напомнил ей, что сталось с капелланом Бекингемов, который знал о пророчестве и шепнул о нем Бекингему. Напомнил, что ложный пророк внушил нашему кузену мечты о величии, и король пошел на то, чтобы его обезглавить. Король обезглавил и пророка, и героя пророчества, и духовник герцога, и сам герцог нынче мертвы.
– Поэтому я никогда не говорю о пророчествах.
Мысленно я добавляю: «И о проклятиях».
Монтегю кивает, ему достаточно моих уверений.
– Половина двора встречалась с ней, чтобы она предсказала им будущее или помолилась с ними, – говорит он. – Мы не сделали ничего, кроме этого. Вы уверены, не так ли? Что мы не сделали ничего больше?
– Я не знаю, что она могла сказать кузине Гертруде. Ты уверен в Джеффри?
Монтегю печально улыбается.
– Я в любом случае уверен, что Джеффри нас никогда не предаст, – говорит он. – Хотя думаю, что он навещал Сайон и ездил с Девой в Кентербери. Но и другие так поступали. В том числе Фишер и Мор.
– Тысячи слышали ее проповеди, – замечаю я. – Тысячи с нею встречались наедине. Если Томас Кромвель захочет арестовать всех, кто молился с Кентской Девой, ему придется арестовать большую часть королевства. Если он хочет арестовать тех, кто думает, что королеву неправедно отставили, ему придется арестовать всех, кроме герцога Норфолка, Болейнов и самого короля. Нам ведь ничего не грозит, сын мой? Мы затеряемся в толпе.
Но Томас Кромвель – человек куда более дерзкий, чем я думала. Более честолюбивый человек, чем я полагала. Он берет под стражу Кентскую Деву, берет под стражу еще семерых святых мужей и снова арестовывает Джона Фишера, архиепископа, и Томаса Мора, бывшего лорд-канцлера, словно они ничтожества, которых он может взять на улице и швырнуть в Тауэр лишь за то, что они ему не понравились.
– Он не может арестовать архиепископа за разговор с монахиней! – говорит принцесса Мария. – Просто не может.
– Говорят, уже арестовал, – отвечаю я.
Я не жду приглашения ко двору на Рождество, хотя слышала, что праздник готовится большой, отмечают новую беременность. Говорят, женщина, называющая себя королевой, ходит, высоко подняв голову, и все время прижимает руку к животу, а на ее корсаже расставляют кружева. Говорят, она уверена, что в этот раз будет мальчик, я представляю, как она каждую ночь стоит на коленях, молясь о сыне.