– Коли примешь, возьми, он у Гроба Господня со мной побывал, там освящен.
Роксолана дрожащими руками приняла драгоценный дар. Совсем не думала, что будет с ним делать, просто знала, что дан от души и особенно дорог. И вдруг стала тихо говорить, что ее Господь никогда не простит, она веру сменила, даже хадж совершила.
– Я много о вас слышал, султанша. Не сплетни, что в Бедестане ходят, а о том, что бедняков кормите, больницы строите, школы…
– Мечети, – усмехнулась Роксолана.
Монах чуть помолчал, потом вздохнул:
– Я так мыслю: Бог, он един для всех. Пророки только разные. Но Господь видит, кто бы каким пророкам ни молился, чем он полезен: то ли под себя все гребет, то ли людям нужен. Будь честным, не укради, помогай ближнему, не убивай, не лги… у всех одинаково. Кто честен перед совестью своей, тот и прав пред Богом.
Они еще довольно долго беседовали, вернее, говорил все больше Иов, Роксолана не все понимала, но от одного тихо журчавшего голоса становилось на сердце легче и теплей. Посветлело на душе, а потому и полегчало.
В комнату, где сидела султанша с необычным гостем, зашел Заки-эфенди:
– Госпожа, вам пора настой пить. И достаточно сегодня сидеть, пора лечь и поспать.
– Простите, султанша, уморил я вас, – спохватился Иов.
– Нет, все хорошо. Спасибо за помощь и беседу. На душе полегчало. Возьмите, – она протянула перстень, но монах помотал головой.
– Не обижайтесь, султанша, не возьму.
– На дорогу пригодится.
Иов тихонько рассмеялся:
– Э, нет. Нищего не обворуют и сорок разбойников, скорее, внимания не обратят, а тому, у кого есть что взять, путешествовать опасно. Я лучше спокойно пойду без денег…
Они говорили уже по-турецки, чтобы и лекарь понял.
– Возьми, припрячь, чтобы никто не знал, монастырю на нужды отдашь.
После ухода монаха лекарь все же поинтересовался:
– О чем вы так долго беседовали с этим человеком?
– О родине, Заки-эфенди, о том, какая она красивая…
Лекарь на мгновение замер, Роксолане даже показалось, что в его старых глазах блеснули слезы.
– Заки-эфенди, а где вы родились?
– В пустыне. Нет ничего прекрасней пустыни, когда до самого горизонта желтые барханы…
– Лес! – возмутилась Роксолана.
– Нет, султанша, пустыня!
– Реки с прозрачной водой, озера и синее-синее небо!
– Барханы.
– Снега по пояс и капель весной…
– Это что?
– Снег – это…
– Снег я в Амасье видел, а это… капель?
– Капель – это когда на солнце сосульки таять начинают и капают так: кап, кап, кап… Вот и зовут – капель.
Роксолана счастливо смеялась, словно воспоминание о капели вдруг вернуло ей молодость и здоровье. Даже губы порозовели.
Крестик спрятала, позвав Чичек:
– Принеси шкатулку с ключом.
Закрыв, попросила:
– Чичек, этот ключ никто не должен у меня взять. Обещай.
– Клянусь, госпожа.
– А ты откуда родом?
– Я с Дона.
– Откуда?! – ахнула Роксолана. – Что же ты не сказала, что русская?! Мы бы с тобой по-русски говорили.
Чичек смутилась:
– Я не помню. Маленькая совсем была, когда с матерью в плен попала. Мать потом отдельно забрали, а меня добрые люди вырастили, хорошо относились, только продали. А потом к вам попала. Я не помню, знаю только песенку, что мать в детстве пела.
Она запела что-то непонятное, напев хороший, а вот слова… нет, это не по-русски.
– А ты снег помнишь?
– Помню.
– И березки с белыми стволами.
– Березки и здесь есть.
– Здесь не такие! А вокруг Рогатина леса стеной стояли.
– На Дону степь, это я помню. Широкая, и Дон широкий.
С этого дня султанша пошла на поправку.
Сулейман очень старался скрыть плохие вести от Роксоланы, но на то она и Роксолана, чтобы все видеть и чувствовать.
– Повелитель, что-то случилось?
– Нет, ничего. Я просто занимаюсь делами.
Они не вспоминали Каролину и все, что происходило в предыдущие месяцы, султанша немного пришла в себя, на ее бледных щеках даже появилось подобие легкого румянца, правда, глаза лихорадочно блестели, что очень не нравилось ни Заки-эфенди, который теперь стал лекарем Роксоланы, ни Иосифу Хамону.
Они не говорили вслух, но оба понимали, что блеск может означать вовсе не выздоровление…
– Хуррем, я тебя однажды спрашивал, как вел себя шехзаде Баязид, когда в Румелии появился лже-Мустафа…
– Я ответила, что не знаю, потому что была в Стамбуле, а шехзаде сначала с вами в походе, а потом в своем санджаке. Что же все-таки случилось?
Сулейман чуть поморщился, Хуррем больше не звала его Сулейманом и не говорила «ты», для нее он Повелитель, всесильный, жестокий, который может ввергнуть в омут страданий, которому нужно беспрекословно подчиняться. Неужели не удастся вернуть прежние отношения? Неужели его минутная слабость так дорого обойдется?
Иногда хотелось просто поговорить, спросить, что же так задело ее в его отношениях с Каролиной, кем бы та ни была? Разве не сама султанша присылала в его спальню куда более юных и красивых наложниц? Разве не она сама привечала эту Каролину?
Но что-то подсказывало султану, что он сам переступил невидимую границу, когда ублажение тела перерастает во что-то большее.
Сулейман чувствовал себя виноватым и пострадавшим одновременно. Да, эта итальянка хороша и могла увлечь любого мужчину, но что-то во всей истории было не так. Не ее истории появления в Стамбуле, здесь как раз ясно, а в его увлечении. Сколько ни вспоминал дни, проведенные рядом с красавицей (хвала Аллаху, хоть ночей не было!), все представлялось словно в тумане.
– Иосиф, меня могли опоить?
– Наверное, Повелитель, эта женщина слишком часто имела доступ к уже проверенным напиткам и блюдам.
Неужели действительно колдовство? Чем больше размышлял, тем сильней в это верил.
– Хуррем… эта… Каролина… она…
– Вы приказали ее казнить, приказ выполнен, Повелитель.
– Нет, я не о том. Она просто опоила меня чем-то, я был словно в тумане.
Роксолана склонила голову, чтобы не встречаться взглядом, проговорила, как послушная рабыня:
– Вы вольны любить кого угодно, Повелитель. Мы все ваши покорные рабы…
– Ты обиделась. Что тебя обидело?
В желудок снова вернулась боль, пусть не сильная, но напомнила о себе. Нет, ей не удастся избавиться от этой болезни, боль всегда будет терзать внутренности. Хамон и Заки-эфенди твердят о спокойствии, но оно просто невозможно. И боль вдруг вылилась в протест, мгновение назад послушная рабыня вскинула голову, обожгла зеленым взглядом:
– То, что вы легко выкинули меня из своей жизни. Меня и столько счастливых лет… – И тут же вернула все на место: – Но почему вы спрашивали о шехзаде Баязиде?
– Я хочу, чтобы ты называла меня Сулейманом!
– Как прикажете, Повелитель, Сулейман, Повелитель.
Это было похоже на бред, султан даже зубами заскрипел.
– Иди к себе…
– Как прикажете…
Она отгородилась своей обидой, словно каменной стеной, что же теперь, вымаливать прощение, что ли?!
В сердцах бросил вслед:
– Это Баязид задумал лже-Мустафу. Его рук дело.
Роксолана замерла, не дойдя до двери, вскинула голову:
– Не-ет… Нет, он не мог!
Сулейман мрачно усмехнулся.
– Его оболгали. Шехзаде Баязида оболгали. Зачем ему это делать?
– Вызови сына в Стамбул, поговори сама. Если я позову, еще сбежит куда-нибудь. Я на время уеду…
Она мерила шагами кабинет.
Некоторое время Чичек с тревогой следила за султаншей, потом не выдержала:
– Госпожа, что случилось?
– Ничего! Подай писчие принадлежности.
Хотелось спросить, чего их подавать, всегда готовы на столике, но Чичек подошла к столику, повозилась, словно что-то делая, окликнула:
– Все готово, госпожа.
В письме к сыну Роксолана сообщила, что султан уехал, и очень просила срочно прибыть самому, пока Повелителя нет в Стамбуле. Писала о своей болезни и о том, что в гареме были события, сильно изменившие положение дел.
Султан и впрямь уехал, не в Румелию – в охотничьи угодья неподалеку, но с младшим сыном предпочел не встречаться.
Перед отъездом позвал Роксолану поговорить.
– Хуррем, мы уже немолоды, я даже стар…
Конечно, она подумала о том, что султан не считал себя стариком, когда обхаживал Каролину, но и вида не подала, какие мысли витают в голове, сидела, привычно опустив глаза. Теперь он тоже не должен знать, что она думает.